Когда настало время, которого я так ждала, мне неожиданно объявили, что в моей коллекции нарушен стандарт, – я так и не поняла, какой именно. Во всяком случае, им стоило сказать мне об этом раньше, в период ожидания, не заполненного ничем, кроме изнурительных волнений и захватывающей дух надежды. «Ждите, Мальвиночка, ждите. Вы уже все сделали, остается только ждать». Ждите, ждите… И вот я дождалась – оказывается, нарушены стандарты, а до сих пор мне никто об этом слова не сказал! Говорят перед самым финалом, когда уже поздно что-либо менять…

Все-таки моя коллекция была показана и даже заняла на конкурсе первое место. Но – не под моим именем! Я прекрасно узнала свои собственные модели, лишь слегка переделанные, поверхностно и на скорую руку. Увидев это, я словно сошла с ума и никак не могла понять – что случилось? Почему мне, лично мне нельзя получить первое место, если моя коллекция все равно его получила? Чем я не подхожу – прокаженная, или что? Может быть, не престижно, что я работаю дворником?..

Мама обняла меня, трясущуюся как в лихорадке перед телевизором, где объявляли результаты конкурса, закутала, словно маленькую, в теплый плед и принялась объяснять: нет во мне ничего такого, что помешало бы получить первое место. Просто мне не хватает опыта, связей, влияния… возможно, и денег, потому как не исключено, что конкурсант, присвоивший мою работу, дал взятку. Или, может быть, он чей-то сын, зять, племянник, а я наивная девочка, не догадавшаяся вовремя зарегистрировать свои работы, защитить авторские права. Наверное, для этого есть специальные процедуры, о которых мы с мамой ничего не знали…

Мне было трудно справиться с тем, что произошло. Сперва я хотела обращаться в суд, и маме стоило большого труда меня удержать:

– У тебя же никаких документов, доченька… чем ты докажешь, что это действительно твоя коллекция?

– Но ведь есть же на свете справедливость! – рыдала я.

Мама молчала: она тоже верила в справедливость, однако понимала: восстановить ее в данном случае невозможно. Экспертиза? Свидетели? Но кто станет свидетельствовать за меня, не известную в модельном бизнесе никому, кроме тех членов оргкомитета, которые как раз и отдали мои модели другому автору! Две пожилые тетки да мужик за компьютером, казавшиеся мне небожителями… Но как я могла сбросить их с пьедестала, добиться правды? Никто не стал бы назначать экспертизу, для этого не было оснований. Суд даже не принял бы вопрос к рассмотрению, и это, как я поняла теперь, было очень хорошо: ведь если бы дошло до суда, мне как проигравшей стороне пришлось бы оплачивать все расходы. А как бы мы с мамой это выдержали? К тому же бессовестные люди могли предъявить нам встречный иск – о компенсации морального вреда.

Три дня я лежала на диване под пледом, в который закутала меня мама. Три дня двор и подъезд зарастали грязью, но жильцы любили меня и терпели не жалуясь. На четвертое утро я взяла метлу, ведро со шваброй и заступила на свою обычную вахту, скребла, мела, стискивая зубы, расплескивая воду вокруг в радиусе вчетверо шире обычного. Через полчаса мне неистребимо захотелось навсегда бросить свои трудовые орудия, раскричаться, расплакаться, устроить неизвестно кому скандал. Но тут очень кстати для моего душевного состояния мимо прошли жилица с пятого этажа и ее ребенок, больной ДЦП. То есть прошла она, а он протащился волоком, изо всех сил вцепившись в материнское плечо. Эти люди выходили из дома редко, наверное, только к врачу, потому что мальчик почти не двигался. И был в то же время настолько тяжел, что мать не могла взять его на руки…

Почему врачи не ходят к таким больным на дом, думала я, трясясь мелкой дрожью от жалости к этим людям и от чувства своей невольной вины за то, что я у мамы здоровая, могу работать, и при этом еще недовольна своей судьбой. Ну, нарвалась и нарвалась, надо об этом скорей забыть.

Метла заходила в моих руках с удвоенной силой, грязь во дворе и подъезде отступила, и с тех пор я уже не позволяла ей прочно занять позиции. А вот ощущение пустоты в душе так и осталось. Я стала как бракованный орех: с виду он не отличается от своих собратьев, а под скорлупой лишь горсточка черной пыли… Снова взяться за творчество не хватало духу – уж очень больно было внутри… Исцелить меня могла бы, пожалуй, только любовь или, на худой конец, дружба. Но, вопреки старинным фильмам, где всегда находится кто-то, кому интересна молоденькая дворничиха, в жизни такого не происходило. Ни одни мужские сапоги, ботинки или кроссовки, движущиеся наперерез моей метле, не замедлили ход для того, чтобы человек мог посмотреть мне в лицо.

У моей умницы-мамы был на это свой взгляд. Влюбленность она расценивала как нечто, с одной стороны, романтическое, а с другой – жизненно-устойчивое. «Строить семью», говорила мама: «Тебе еще рано строить семью». Сейчас-то уже не рано, да все никаких подвижек…

Еще она не забывала упомянуть о том, что «строить» надо на родной земле, чтобы твои дети наследовали язык, традиции, сложившийся образ жизни. И, с другой стороны, чтоб Родина не пустела.

Подробнее говорить с мамой на эту тему я стеснялась. Подруг тоже не было рядом: тихая Нюта с восьмого этажа, родители которой погибли в автомобильной катастрофе, продала квартиру после того, как умерла вырастившая ее бабушка. Даже не попрощалась, просто исчезла с горизонта всех своих знакомых. В ее бывшей квартире поселились теперь частные предприниматели и вопреки всем правилам устроили там цех по пошиву одеял. Над нашим домом нависла угроза пожара, потому что бизнесмены постоянно поднимали в квартиру рулоны ваты и целлофана для внутренней прошивки, чтобы одеяла получались теплыми. К тому же они подолгу занимали лифт. А еще весь восьмой этаж и отчасти седьмой вынужден был существовать в постоянном шуме швейных машин. Одеяльные бизнесмены наняли каких-то женщин корейской внешности, которые, похоже, вкалывали на них как рабыни. Сгружая готовые одеяла в поджидавшую у подъезда машину, они выскакивали на мороз в одних шортах и топиках: наверное, у них вообще не было зимней одежды. Все это вместе не нравилось нашим благонадежным жильцам, и подъезд не раз организованно жаловался на незаконную квартиру. Но, видно, одеяльные бизнесмены уладили вопрос тем испытанным способом, который сыграл роль и в моей истории с конкурсом… У жильцов опустились руки, а мы с мамой еще подумали, правомерно ли эти люди завладели Нютиной квартирой: ведь как-то странно и чересчур быстро Нюта ее продала. Я специально узнавала об этом в ДЭЗе, но там сказали, что квартира оформлена по всем правилам, девушка сама совершала сделку.

Валька по-прежнему жила в нашем подъезде и говорила, что работает в той же самой фирме. Но я стала все чаще встречать ее посреди бела дня, когда фирмачи обычно усердно вкалывают. И от нее попахивало вином…

Другие девчонки не давали о себе знать: у каждой своя судьба, свой интерес в жизни. А может быть, они не звонили мне потому, что не хотели общаться с дворником.

Больной был в тяжелом забытьи, но еще, несомненно, жив – стоящие вокруг постели ловили его напряженное дыхание. Забытье больного изобиловало кошмарами, которые можно было видеть: отражаясь от воспаленного мозга, они ползли по стенам, как фильмы ужасов. На стенах стреляли, падали, нажимали ядерную кнопку, насиловали, корчились в судорогах, плакали. Время от времени кто-нибудь из обступивших постель оглядывался на стены и горестно качал головой. Другие молча указывали ему на больного: жив, дышит – значит, еще не все потеряно.