не выходило. Боковым зрением Иосиф видел, что она, эта женщина с дерзкими красивыми глазами, всё ещё рядом и даже чуть прошла вперёд от спутника, чтобы лучше видеть лицо самого Иосифа. Он вновь встретился с ней взглядом, и бес сразил его до самого нутра, распаляя греховной похотью. Мелкая дрожь охватила тело, многие годы хранившееся им с огромной трудностью в целомудрии и воздержании. И вот когда, казалось бы, греховные помыслы начали отступать, плоть его вновь, от взгляда случайной похотливой бабёнки, воспылала, доводя до изнеможения.

Иосиф торопливо тронул рукой стоящего рядом и погруженного в молитву Герасима и прошёл вперёд, прочь от соблазна. Тот не понял, в чём дело, и огляделся по сторонам, но, так ничего и не заметив подозрительного, двинулся следом за товарищем. И лишь увидев, как тот крестится дрожащей рукой, догадался: стряслось что-то необычное. Но вокруг стояли люди, шла служба, и, не имея возможности расспросить, он вновь погрузился в молитву. Иосиф же так и не смог полностью отдаться службе, вкусить благодати Божией, разбуженная плоть не желала униматься. Он оглянулся — той женщины не было рядом, но он всё-таки заметил её взгляд из-за чужих голов, спин. Склонившись как бы в молитве, она всё-таки исподлобья в упор глядела на него, не желая скрывать своей симпатии. Казалось, она испытывала те же ощущения, что и он.

«Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного», — прошептал он Иисусову молитву, продвигаясь тихо к массивной опоре посередине храма, и спрятался за неё от этих глаз, как от вражьей стрелы. И только здесь, укрывшись, он начал обретать успокоение, повторяя следом за священнослужителем символ веры:

— Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия Единородного...

Он повторял молитвы механически по памяти, но они не проникали в душу, не охватывали благоговением, как это бывало нередко в такие минуты, он не ощущал приятной и радостной благодати Духа Божия... Тогда он отключился от общего хода службы и начал читать свою, покаянную:

— Помилуй мя, Боже, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие моё... Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух праведный обнови в утробе моей. Не отвергай меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня...

С трудом овладел он своими помыслами и своим телом, ощутил умиротворение и радость, которые снизошли, наконец, на него от молитвы, принесли наслаждение, не сравнимое ни с чем мирским. Слёзы подступили к глазам, он почувствовал, что Господь прощает его за минутное малодушие. Он даже забыл на какое-то время о том, что произошло с ним только что, весь отдавшись служению и благоговению. «Святый Божий, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя», — повторял он Трисвятое, испрашивая помилования у Святой Троицы, и слёзы подступали к его горлу.

Вечерня завершилась, и Иосиф, вместе со всеми двинувшись из храма, всё вспомнил и, ощутив беспокойство, начал потихоньку оглядываться по сторонам, отыскивая глаза, которые довели его только что до греха. Их нигде не было. Но вместо того, чтобы ощутить облегчение, огорчился. И тут же осерчал на себя:

«Точно говорят люди: седина в бороду, бес в ребро. Надо же, дожить чуть ли не до сорока и распуститься, как мальчишка. Стыд-то какой!» Он вспомнил, что через несколько дней ему стукнет тридцать восемь. Тридцать восемь?! Много это или мало?

Его мысли прервал Герасим, до того молча шествовавший рядом:

— Службу тут не по порядку ведут, не по-нашему. Сокращают много. И братья без конца снуют туда-сюда, наш бы Пафнутий не позволил того, осерчал. Акустика хуже, чем в нашем новом храме, заметил?

Иосиф многозначительно пожал плечами и что-то промычал в ответ непонятное. Он, конечно же, не заметил, что происходило вокруг, как, впрочем, и Герасим не почувствовал, какую бурю чувств и эмоций пережил в прошедший час его товарищ. Пожалуй, за всю жизнь Иосиф не ощущал ничего подобного, если не считать юношеского приключения на сеновале, когда он был ещё послушником. Воспоминания о нём ещё волновали его кровь, но в последние годы всё это стало забываться. И вот новое. Но совсем иное, небывалое, странное. Он даже не ведал, что такое бывает. Что от одного взгляда может перевернуться всё нутро и вскипеть кровь. Небывалое! Хорошо, что Герасим ничего не заметил.

В тот день их никто не потревожил. По пути они прихватили в поленнице ещё немного дров, подтопили печурку и наконец-то к ночи смогли впервые за день снять сапоги, раздеться, расслабить уставшие тела. Нагрели воды из снега в глиняном горшке, найденном в сенях, — прежний хозяин, видимо, был достаточно рачительным и имел многое из домашней утвари. Обмылись, выпили ещё чаю.

Перед сном ещё раз помолились и легли по своим постелям — Иосиф на широкой лавке, Герасим — на горячей печи.

— Замёрзнешь ночью — буди меня, поменяемся, — предложил он товарищу.

— Хорошо, — пробормотал тот уже в полусне.

Первое впечатление Герасима в соборе оказалось весьма точным — дисциплина в монастыре была хуже некуда. Особенно становилось это заметным в будние дни, когда миряне в храм не допускались. Если в Пафнутьевой обители службы считались делом наиважнейшим и обязательным, по крайней мере при жизни преподобного, то тут игумену и келарю приходилось загонять насельников в церковь чуть ли не из-под палки. Держали иноки себя совершенно свободно, могли во время молитвы разговаривать, браниться, уйти на улицу проветриться или вообще исчезнуть, затем вернуться, пренебрегая наставлениями и призывами старцев. Причём игумен Антоний не церемонился и нередко применял свой посох, огрев им однажды на глазах Иосифа одного из послушников. Но это не помогало. Тут был тот разброд, который возникает в коллективе при отсутствии духовного авторитета, образца для подражания, и который Иосиф с тревогой начал замечать в своей собственной Пафнутьевой обители после упокоения преподобного. Устав Успенского Отрочь монастыря был необщежительным, его насельники имели в кельях полный набор хозяйственных принадлежностей, продуктов, мёд и медовуху, дорогую одежду, посуду, серебряные сосуды. Паломникам было с чем сравнивать, и они постоянно, вольно или невольно, делали это. Хотя их родной монастырь тоже был необщежительным, для Пафнутия не было различия между бедным и богатым иноком, между князем и простым христианином. Он различал своих насельников лишь по усердию к вере, по трудолюбию, относился ко всем ровно и с любовью. Здешний же игумен, будучи строг с бедными братьями, попустительствовал