и что предстоит делать, какие трудности и как они преодолеваются. Главное внимание он уделил «Золотой розе», потом сказал о «Комсомольской» и, наконец, добрался до «Таежной».

— Вот здесь, в зале, сидит начальник «Таежной» шахты коммунист Карапетян. Сегодня мы должны, товарищи, со всей строгостью спросить у него: почему он тормозит работы по реконструкции на своей шахте, почему он против реконструкции…

— Клевета! — вскочил Карапетян.

— Спокойно, Ашот Ованесович, — остановил его Слепов. — Ты получишь слово.

Ворча, Карапетян сел на место. «Что ответить? Скажу — выдумал. Злой на меня. Никто не слышал. Нет свидетелей. Скажу — мстит».

Майский заканчивал доклад, а о вечернем визите начальника «Таежной» не упомянул. Он отчетливо понимал, что бросить такое обвинение глупо. Свидетелей при этом не было.

— Мы собрались сегодня не для того, чтобы припоминать друг другу разные обиды. Мы должны сообща решить, как лучше работать. А тех, кто этого не хочет, — заставить.

После директора сразу же попросил слово Карапетян.

— Только не оправдывайся, — напутствовал его Слепов, когда Ашот Ованесович шел к трибуне. — Говори, как будешь работать дальше.

— Скажу, — громко, с угрозой отозвался начальник «Таежной». — Я все скажу. Пусть коммунисты знают.

И, обращаясь к сидящим в зале, продолжал:

— Товарищ директор плохо сказал про меня. Но вы знаете Ашота Карапетяна. Ашот Карапетян работает с вами три года. Пусть кто-нибудь скажет, что он работает плохо… — Карапетян умолк, словно ожидая, не поднимется ли кто-нибудь, чтобы подтвердить, что он работает плохо. — Моя «Таежная»…

— Не твоя, а наша, — послышалось из зала.

Ашот Ованесович поморщился.

— Не надо меня перебивать. Я тогда волнуюсь. Я уже начинаю волноваться. Правильно меня поправляют. Наша шахта. И она все три года выполняла план. Перевыполняла. Наша «Таежная» давала много золота. Разве это плохо? Это хорошо, товарищи. А новому директору прииска не понравилось. Вы скажите мне — почему? Почему не нравится.

— Давай ближе к делу, Ашот Ованесович, — негромко сказал Слепов.

— Ближе? Я и так близко. Товарищ Майский затеял реконструкцию прииска. Правильно? Правильно. Хорошо очень. Надо это делать. С таким оборудованием, какое у нас, больше работать не можно. Но большое дело надо делать с большим умом.

Подперев голову рукой, Земцов внимательно слушал Карапетяна.

— Но у меня мало людей, я не могу заставить их и добывать золото, и быть строителями. Они не ишаки. Мои рабочие стали мало получать, и они хотят уходить с шахты. Кто за это будет отвечать? Карапетян? Он не хочет отвечать за чужие глупости. Мне говорят: ты саботажник. Так директор сказал. Саботажник — плохое слово. Я коммунист и делаю так, как мне совесть велит. Я стараюсь не для себя.

— Но и себя не забываешь тоже, — опять послышалось из зала.

— Нет, я не могу так говорить, — Ашот Ованесович повернулся к Слепову: — Я совсем разволновался. Пусть другие говорят.

— Дайте мне слово! — попросил, поднимаясь, высокий, крепкий мужчина. И, не дожидаясь разрешения, пошел к трибуне.

— Моя фамилия Сергеев, ежели кто не знает. Я штейгер с «Таежной». Вот наш начальник сейчас выступал и все говорил: моя, мое, мои. А надо бы — наше, наши. Кто назвал Карапетяна саботажником? Саботажник он и есть. А как же. Во дворе шахты лежит под снегом новое оборудование, которого мы ждали столько лет. Все знаем, как оно достается нашему прииску. Почему Карапетян против реконструкции? Потому, что это бьет его по карману. И ему это не нравится. Он привык перевыполнять план легко, без хлопот и получать премии, ходить в героях. А то, что, может быть, половина золота пропадает, это его не волнует.

— Сергеев, ты сумасшедший! — выкрикнул Карапетян.

— А, не нравится? Нет, ты уж послушай, Ашот Ованесович, я такого случая давно ждал. Пусть все коммунисты знают правду. Так вот, товарищи, людей у нас не хватает? Чепуха это, товарищ директор. Тут вы еще не разобрались сами. Не хватает у нас на шахте хорошего хозяина. Слышал я, хотите перебросить к нам людей с «Комсомольской». А там что, девать их некуда, что ли? Там положение не лучше, если не хуже, чем у нас. Раньше так хищники работали, брали, что сверху лежит. Им-то плевать было на народное добро. А мы так не можем. Мы для государства работаем. И еще скажу: никто с шахты у нас бежать не собирается. Пусть он не пугает. Все знают, временные у нас трудности. Потом будем зарабатывать больше. Мы, коммунисты, заставим Карапетяна делать то, что надо, а не то, что выгодно только ему. Вот так. Я все сказал, товарищи.

Собрание проходило бурно. Выступали рабочие, десятники, штейгеры. Говорили о том, что готовы перенести любые трудности, лишь бы вывести Зареченский прииск из прорыва, вернуть ему былую славу. Одним из последних выступал Земцов.

— У вас очень хорошее собрание сегодня, товарищи, — сказал он. — Правильное собрание. Я много раз бывал на вашем прииске. Замечательные здесь работают люди. Сегодняшнее собрание еще раз подтвердило это. Всем ясно, что реконструкция необходима. Ее надо провести быстро и хорошо. Нашей стране сейчас особенно нужно золото. Этим очень серьезно занимается партия. Строятся новые прииски на Дальнем Востоке, в Сибири и Забайкалье. А мы, как тут правильно говорили, ходим по золоту, выбрасываем его в отвалы. Преступление? Да, и за него надо наказывать. Коммунист Майский взял правильный курс на реконструкцию Зареченского прииска. План реконструкции обсуждался и одобрен в тресте. Так давайте сообща решать сложную задачу. У меня есть предложение: провести на «Таежной» коммунистический субботник…

— Правильно!

— Даешь субботник! Все пойдем.

— Комсомольцев надо позвать.

Земцов улыбнулся.

— Кто говорил, что старатели не дружный народ? Давайте сразу же и определим, когда проведем субботник. Я думаю, за коммунистами пойдут и беспартийные.

— Пойдут, факт!

— Все на субботник!

Общее собрание коммунистов обязало Карапетяна в кратчайший срок исправить положение на «Таежной». Он ушел мрачный, ни с кем не попрощался.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

После смерти жены Егор Саввич ходил словно пришибленный. Некому было за ним ухаживать, не на кого было кричать, если что-то не так, а при случае и поделиться своими заботами. Вечерами, а порой и ночью подолгу простаивал перед иконами, моля бога о чем-то ему одному известном. Вспомнив о наказе Аграфены Павловны, упросил соседку Мелентьевну перейти к нему жить и вести хозяйство. Вдова сначала отказывалась, но потом согласилась. Мало-помалу жизнь в доме Сыромолотовых стала налаживаться.

Яков особенно тяжело переживал утрату матери. Это был единственный по-настоящему близкий ему человек. С отцом он никогда не откровенничал, даже старался избегать разговоров и встреч. Но Яков побаивался отца — привычка, прочно усвоенная с