Мы заходим в лифт, я ловлю очередной недовольный нахмуренный взгляд и отворачиваюсь, давая понять, что злюсь на него. Он же не совсем идиот, должен понять, что просто так жены не исчезают из квартиры на полдня?

В полной тишине мы заходим в квартиру, закатываем коляску. Миша быстро скидывает ботинки и куртку, вынимает Марселя и несет в комнату.

Я неспешно расправляюсь с кроссовками, хоть и утепленными, но довольно короткими, чтобы считаться по-настоящему зимней обувью. И хватило же ума купить такие с маленьким ребенком. Вешаю пуховик на плечики в шкаф и аккуратно пробираюсь в детскую комнату. Миша как раз разминирует бомбу в виде нашего сына, вынимая его из комбинезона, и перекладывает с дивана в его кроватку. Я не могу не заметить, что комната вернулась в исходное состояние чистоты. Неужели этот огромный угрюмый мужчина и на такие подвиги способен?

Миша разворачивается ко мне и ловит мой взгляд своим. Безмолвным и осуждающим. Я роюсь в памяти, чтобы воскресить воспоминание, почему должна на него злиться. Очень-очень злиться. Но, честно говоря, усталость накатила такой волной, что ни вспоминать, ни тем более говорить о чем-то, совершенно не хочется.

Только в кровать и покоя.

Но усталость настолько сильна, что даже отодрать себя от этого дверного проема и сделать несколько шагов к спальне и большой, манящей кровати — кажется слишком большим испытанием. Тем более, когда такой тяжелый взгляд пригвождает тебя к месту.

Йети-муж отрывается от детской кроватки, которую качал по инерции, и делает решительные шаги ко мне. Как огромная чудовищная лавина, глядя на которую тебя парализует. За мгновение до нашего столкновения мое сердце подскакивает и останавливается от ужаса, чтобы потом забиться в сумасшедшем припадке, когда этот большой человек заключает меня в объятия.

— Маруся, Маруся, — Миша выпускает эти слова горячим облачком мне в волосы, продолжая крепко сжимать руками. Крепко, но очень бережно. Словно успокаивает маленького провинившегося ребенка, который не понимает, что натворил. — Ты не можешь так делать. Просто нельзя, — произносит, словно в подтверждение.

Я несмело поднимаю руки и обхватываю широкую спину мужа. Ужасный на вид свитер оказывается очень мягким и теплым. Глубоко втягиваю воздух, чтобы почувствовать такой необычный мужской запах с примесью дерева. Он меня успокаивает. Каждая косточка в теле обмякает и ноги, наконец, подкашиваются. Миша ловит меня и крепче прижимает к себе. А затем, будто миллисекунду спустя, я оказываюсь у него на руках, положив голову на его грудь.

Прикрываю глаза.

И мне почти хорошо.

Знаю, что не должно. Точно помню, что не должно. Но впервые за этот длинный тяжелый день я действительно чувствую себя спокойно.

Миша не включает свет, когда заносит меня в спальню. На память подходит к кровати, ставит одно колено на матрас и аккуратно опускает меня на прохладное покрывало. «Он и здесь прибрался» — мелькает дурацкая мысль, пока мои руки соскальзывают с его напряженной шеи.

— Ты же ничего не ела сегодня?

Я отрицательно машу головой, признавая поражение. Да, сейчас я очень похожа на того самого маленького неразумного ребенка. Ничего не ела, поперлась черти куда, черти зачем, без связи и плана Б. Заблудилась в трех соснах.

Свет из коридора подсвечивает силуэт Миши, сидящего на краю кровати, и слепит мне глаза. Может, поэтому они снова слезятся?

— И лекарства не пила? — убирает налипшие после шапки волосы у меня со лба.

Я снова трясу головой, только сейчас осознавая, насколько сильно головная боль разрослась, когда я оказалась в тепле и безопасности квартиры. Это уже не тихое постукивание молоточков в висках, это самая настоящая каменоломня, сводящая судорогой половину лица, отдающая болью в ухо, челюсть и даже глаза.

— Так нельзя, — снова повторяет Миша, очерчивая теплой ладонью мне щеку.

Я издаю стон облегчения. Кажется, тепло облегчает боль.

— Болит?

— Очень, — выдыхаю, не открывая глаз, чтобы не расплакаться.

Размазня. Я такая размазня.

— Сейчас сделаю тебе компресс, принесу лекарства. Но сначала нужно поесть, ладно?

Я едва киваю, боясь лишних движений. Матрас подо мной пружинит, обозначая, что Миша поднялся. Я не слышу его шагов к двери, возможно, он не просто йети-лесоруб, но еще и ниндзя. Поэтому приоткрываю глаза, чтобы взглянуть на его удаляющийся силуэт.

Но он не ушел. Стоит, нависает надо мной темной глыбой. И внимательно вглядывается в лицо. Я не вижу его холодных глаз, но чувствую обжигающий взгляд.

Почему-то на губах.

— Нам нужно поговорить, — наконец, произносит он.

Смотрит на меня еще несколько секунд, дожидаясь кивка согласия, шумно выдыхает воздух и разворачивается в сторону коридора.

Хорошо, что у меня есть время подготовиться к этому разговору.

Михаил

Чайник бурлит и освещает темный кухонный угол синей подсветкой. Нужно сделать всего шаг, чтобы отключить его, но я продолжаю стоять на месте, не сводя взгляд с пузырьков воды сквозь прозрачное стекло.

Руки по-прежнему дрожат.

Это чувство безосновательного страха давно позабылось и сейчас, возрожденное, бьет острее и глубже привычного. Я не могу себя успокоить. Ни тем, что они нашлись, ни тем, что все это просто глупое стечение обстоятельств.

Заблудилась!

С ума можно сойти.

Наверное, только после этих слов реальность — пугающая и дикая — наконец показала свои острые зубы. Маруся действительно ничего не помнит. Ни меня, ни сына, ни собственную жизнь, выстроенную из стен, заборов и направляющих. Нет никакого внутреннего голоса, шепчущего ей что нужно делать, а что делать нельзя.

Никакой физической памяти, позволяющей найти собственный дом, или материнского инстинкта, который обезопасит ребенка.

Ни-че-го.

И это пугает меня до чертиков.

Лавина эмоций, тщательно сдерживаемая, пока я, гонимый страхом, искал семью — обрушивается на плечи чудовищной тяжестью. Я упираюсь ладонями в стол и опускаю голову, переводя дыхание. Никому не пожелаю прийти в словно перевернутый мародерами дом и в конце концов понять, что семья исчезла. Не знать, куда правильнее бежать, кому звонить и что думать.

Настроить тысячи теорий — одна хуже другой. Особенно, когда «абонент недоступен» сотню раз к ряду.

Чем она думала, уходя из безопасного дома, не озаботившись элементарным путем возвращения? Почему вообще это взбрело ей в голову в ее состоянии? А если бы я вернулся в обычное время, не чувствуя потребности закончить пораньше?

Сколько они с Марсом провели бы времени на улице? На холоде и без еды.