Нижний, со всеми его воспоминаниями, сделался невыносим.Алексею даже Бутурлина не хотелось видеть. Так раскаявшемуся преступникумучительно новое напоминание о деле рук своих.

Он был молод, здрав телесно, и не рана его теперь терзала,но осознание содеянного.

К чести Алексея следует сказать, что история собственногопроисхождения потрясла его куда меньше, нежели то, что случилось с Лисонькою иНеонилою Федоровной. Когда он трясся в возке и потом, позже, когда уже прибылпод своды своего нового починковского дома, где еще витал запахсвежеструганного дерева, беленькое личико Лисоньки снова и снова вставало предним, с этими ее влажно смеющимися глазами, и Алексей, стискивая зубы, чтобысдержать слезы, понял наконец-то, почему такой покой, такая радость охватывалиего при взгляде этих глаз. Они напоминали ему бесконечно милые, любящие глазакнягини Марьи Павловны, оттого и мнились столь родными и близкими!

Теперь он не понимал, как мог вожделеть ее. Теперь онапробуждала в нем только безграничную нежность, желание защитить, оберечь…

«Сестра. Сестра. Она была мне сестра!» Он вспоминал еехуденькие плечики, согбенные над шитьем, лукавую улыбку и слезинку, быстробегущую по прозрачно-розовой щеке.

Она была его сестра. И какая же красавица! Ему было чемгордиться как брату. Сложись жизнь иначе, он мог бы с вежливой небрежностьюпредставлять ей своих приятелей, а потом с особенною, хозяйскою, братскоюнасмешливостью наблюдать, в какое ошеломление повергала их нежная прелестьЛисоньки. Так он и называл бы ее: «Моя Лисонька!» Они поверяли бы друг другувсе свои тайны, вплоть до самых заветных, они были бы счастьем и отрадою дляродительского сердца – сложись жизнь иначе!.. И он бился головою о диванныйвалик в своей курительной комнате, бился до боли. Но не брала его боль, небрало вино, не давал желанной одури табак. И снова, снова завидев в зеркалеотражение бледного своего лица с красной кривой линией шрама, Алексейотшатывался от него с ненавистью, словно от образа врага. И сон его не брал;это было не просто раскаяние виновного человека, но нечто большее, нечтовысшее, восходящее к Верховному Законодателю – богу… Рана его была божья кара,думал Алексей и склонялся пред нею, и порою даже с благодарностью ощупывалсаднящий шрам, видя в нем нечто вроде позорного клейма, вполне им заслуженногои почти желанного.

Так он прожил до того дня, когда приехал Бутурлин.

Николка появился нежданно-негаданно, на взмыленном,засекшемся коне и, нетвердо ступая затекшими ногами, стремительно кинулся вдом. Лицо его, покрытое потом и дорожною пылью, было бледным, меловым, авсклокоченные волосы и остановившиеся глаза дополняли собою картину такогобесконечного ошеломления, что Алексей непременно испугался бы, ежели б за этидни способность испытывать страх не была испепелена в его душе навсегда.

– Что, Николка? – спросил он спокойно, сделав приятелюзнак садиться. – Что еще приключилось?

Николка, однако, первым делом кинулся к ломберному столику скогда-то зеленым, но давно не чищенным, побелевшим от меловой пыли сукном, накотором не карточные колоды лежали, а стоял графин с домашней настойкой, налилсебе полную стопку, осушил залпом, еще налил, вновь осушил, налил в третий раз,выпил до половины и только тогда брякнулся на диван с лицом, уже несколькопорозовевшим, и с глазами, вернувшимися в орбиты.

Несмотря на трагичность происходившего, Алексей вдругощутил, что готов расхохотаться, столь забавным показалось ему поведение верногодруга. Воистину мало что могло теперь тронуть или испугать молодого Измайлова!

Алексей налил себе того же вина, медленно пригубил и сноваспросил без особого интереса, ибо, как ему казалось, он догадался, какую вестьпривез ему друг:

– Что, Николка, скажешь? Дело мое наружу вышло? Не так ли?

Но Бутурлин медленно-медленно покачал головою и, устремив наАлексея помутившиеся от усталости и хмеля глаза, нетвердо выговорил:

– Я видел ее, Алешка! Лисоньку видел! Она… жива!

* * *

Видно, не угодно было господу, чтобы той роковой ночью нидочь князя Измайлова, ни дочь его бывшей горничной нашли свое счастливоесупружество! Что приключилось с Алексеем и Лизонькою, нам уже ведомо. Ну аЛисонька…

Лисонька, смахивая слезы, которые застилали глаза, добежаладо пруда, где уже стоял крытый возок. Замялась было, но тут же из темнотывыступила темная фигура, и знакомые руки крепко обняли беглянку. Затем Таубертподсадил невесту в возок, ямщик понукнул лошадей. И бегство началось.

Их первые поцелуи в благословенной тьме возка были жаркими ив то же время целомудренными, ибо никто и ничто не заставило бы Тауберта забытьо том, что бедная девушка еще невеста его, а не жена венчанная; и почтение, коеон к ней испытывал, во многом превосходило все те ощущения, что были пробуждаемыбиением молодой крови в молодом теле.

Лисонька же, помимо стеснительности, страха, печали отразлуки с сестрою и радости от близости Тауберта, томима была тревогою, котораязародилась в ней при взгляде на ямщика. Он был согбенный старикашка, то и дело заходящийсяв приступах удушливого кашля, и Лисонька, с инстинктивным презрением здоровоймолодости к немощной старости, прониклась к нему недоверием. Ее удивило, почемуТауберт избрал для столь долгого и нелегкого пути столь слабого проводника, отповедения которого во многом зависела их жизнь. Она ведь не знала и знать немогла, что врожденное, с молоком матери впитанное презрение лифляндца ко всемурусскому, особенно к русскому буйному, пышному, красотою и силою егопревосходящему, своеобразным олицетворением чего был для него Алексей Измайлов,как раз и нашло выражение в выборе ямщика: не лихого детины с луженою глоткою ипудовыми кулачищами, коему сам черт не брат, а болтливого старика сблагообразными сединами. И неведомо, как сложилась бы дальнейшая жизньЛисоньки, увози ее от Нижнего иной ямщик, но… никому не уйти от судьбы. Апотому случилось то, что случилось.

Уже за Острожной площадью их окружил темный, угрюмый лес.Такая приветливая солнечным днем, дорога в Высоково сделалась этой дождливоюночью сущим наказанием, ибо фашины, то есть связки толстых прутьев, уложенные внесколько рядов, с нагроможденными на них и вновь засыпанными землею бревнами,прогнили, шатались и качались, а грязь делала продвижение медлительным имучительным.

Тауберт, высунувшись, велел ехать быстрее, на что ямщиктолько огрызнулся:

– По скользкому с опаскою ходи! – И продвижениепродолжалось с прежней скоростью. Вернее, с полным отсутствием таковой.

Лисоньке скоро сделалось дурно от беспрерывной тряски, и онане знала, сколько минуло времени, когда кони вдруг стали, на облучке произошлокакое-то суетливое движение, а потом в возок вскочил перепуганный ямщик,запахнув за собою полсть и вцепившись в нее.