– Ничего я ей не сделал, – зло буркнул Вольной, отвечаяна эту невысказанную мольбу. – Не трогал я ее. Так, Лиза?

Она молча кивнула.

Леонтий смотрел недоверчиво, но глаза ее сделались спокойны;и вот на его лицо медленно, медленно взошла робкая улыбка.

«Он поверил, потому что хочет поверить, – мелькнуло вголове Лизы. – Ему так лучше, легче – вот и верит, хотя поверитьневозможно!»

Впрочем, сейчас это было неважно. Гораздо больше еезаботило, не увидит ли кто, что рубаха еще сырая и липнет под юбкою к ногам.

Вольной приблизился к ней. В глаза не глядел.

– Не гневайся, слышь?

Лиза покачала головою.

– Может, останешься при мне? – Нет, – шевельнулагубами.

– С ним пойдешь?

Она опустила голову.

– Ладно. – Вольной резко отошел, потом вдруг вернулся,схватил ее руку и что-то вложил в ладонь, стиснув пальцы.

– Не гневайся!.. Прощай.

И прянул в лес так же бесшумно, как давеча у болотины. Ниодна ветка не дрогнула, ни травинка не шелестнула.

Воистину леший!

Лиза разжала пальцы. На ладони лежало измайловское кольцо.

А что ж Алексей? Что ж этот баловень фортуны, внезапнонизвергнутый из объятий сей капризницы на землю… вернее сказать, в бушующуюреку, а с вершин благодушия – в пучину жесточайшей тоски? Что с ним сталось?

Мы простились с Алексеем, когда он безотчетно плыл к берегу,уже не ощущая ни ледяных объятий Волги, ни усталости, ни страха; и если бы непонукания, не грубые окрики верного Бутурлина, давно сдался бы стихии.

Боль разрывала душу, но мысли словно бы смерзлись в тяжелыйком. Алексей даже не сознавал, когда его ноги заскребли дно, когда им сНиколкою удалось встать и, шатаясь, чуть не падая, побрести к берегу, где оба,вконец измученные, рухнули на песок и долго, долго лежали так, пытаясь обрестисилу в измученных телах и покой в измученных душах.

Внезапно Алексей ощутил, что под его щекою стылый, сыройпесок сделался горяч, а на губах стало солоно. Острая боль с левой стороны лицавернула его к жизни. Он поднял голову, и Николка, расслышав это движение, тожепривстал.

– О, да ты ранен! – Бутурлин выхватил из карманамундира мокрый, слипшийся платок и приложил его к облепленной песком щекеАлексея, по которой сочилась кровь. – Как же тебя угораздило? А, верно,краем лодки. Ну да ничего, до свадьбы заживет!..

И осекся бедный Бутурлин, зажав себе рот рукою, так и сел, сужасом воззрившись на окаменелое лицо Алексея.

– Алешка, друг! – простонал он наконец. – Прости,брат!

– Ты у меня прощения просишь? – не своим, мертвымголосом проговорил Алексей. – Ты – у меня? И говоришь – друг? Брат? Мнеговоришь – убийце?

– Что ты? Что ты? Окстись! – замахал на негоНиколка. – Зачем себя так-то?!

– А как? Как же еще? Отдаешь ли ты себе отчет, Николка, чтона совести моей – два убийства, нынче вечером свершенных: не рукою моеюнепосредственно, но все ж мною. Мною! Так же безжалостно, как если бы я этихдвух несчастных топором зарубил или удавку на них накинул собственноручно. Так,Николка? Так! Я и тебя опасности смертельной подверг.

– Нет! – горячо выкрикнул Николка. – Меня никто непринуждал! Если ты виновен, то и я виновен с тобою вместе, ибо если ты убийца,то я – пособник тебе, а стало быть, не мне тебя судить.

Судорога прошла по окровавленному лицу Алексея, стиснулагорло, так что он не смог сказать ни слова в ответ, а только сжал руку товарищаи, опираясь на нее, тяжело поднялся.

– Куда мы теперь? – c тревогою спросил Николка.

– Ты в казармы, – поразмыслив, проговорилАлексей. – А я пока что к себе, на Панскую.

– Правильно, Алешка! – сразу повеселев, воскликнулБутурлин. – Как будто ничего и не было. Ты теперь, получается, свободен!

– Свободен? – не сразу отозвался Алексей. – Это тыназываешь – свободен?

И, крепче прижав к щеке мокрый ком платка, ибо кровотечениене унималось, он побрел к обрыву, где на светлом лунном небе темнели очертанияКоромысловой башни.

Дядька его, меланхоличный Никита, был немало озадачен,повстречав барина едва ли через три часа после того, как отправился тот якобы вИзмайлово, к батюшке, да еще заявившегося мокрым до нитки, измученным иокровавленным.

Алексей, еле шевеля губами, отоврался каким-то нападением,какой-то дракою, не больно-то заботясь о правдоподобии. И пока донельзяобрадованный Никита ставил божьему человеку Алексею свечку за спасение барскогочада, молодой Измайлов кое-как содрал с себя мокрую, грязную одежду и повалилсяна постель. Были мгновения, когда он, пробуждаясь от беспамятства, ощущал, чтоне сможет выдержать пыток совести… Однако, по всему видать, природа оказалась кнему благосклоннее, нежели он того заслуживал: рана его постепенно разгореласьс такою яростью, что отвлекла Алексея от терзаний душевных и заставила еговсецело обратиться к физическим.

Ему пришлось найти в себе силы встать, добудиться Никиту ивелеть немедля бежать за доктором. Право, Алексей предпочел бы мгновеннуюсмерть угрызениям совести, но боль терпеть он не желал.

Явился старый полковой лекарь, с рукою столь же умелою,твердою, сколь и легкою. Не вдаваясь в расспросы, он велел молодому князюосушить изрядную чару водки и, выждав минут с десяток, когда тот лишилсявсяческих чувств, обмыл его окровавленное лицо, очистил рану, а потом зашил еемелкими, едва различимыми стежками, с ловкостью, проворством и умением,сделавшими бы честь любой белошвейке. Лекарь не ушел до тех пор, пока невтемяшил Никите все правила ухода за Алексеевою раною, которая, не являясьопасною, могла в случае воспаления шва изуродовать пригожее лицо молодогочеловека. Никита ни умом, ни памятливостью от роду не блистал, а потому докторупод конец пришлось прибегнуть к первоначальному значению слова «втемяшить«, тоесть в темя вбить, и эти крайние меры в сочетании со страхом перед господскимгневом дали благой результат: Никита вполне удовлетворительно повторил порядокухода за раненым и побожился, что от ранжиру сего не отступит ни под какимвидом. После этого лекарь отправился восвояси досыпать, оставив Никиту клеватьносом у изголовья господина своего.

Алексей очнулся от своего сна-обморока лишь через суткипосле операции и, бросив всего один взгляд в зеркало на пылающий рубец, велелзакладывать коляску и вести себя в Починковское имение.