– Со мною все кончено, – сам себе твердо сказал Алексей. –Во всем лишь я виновен, я искушал ее – мне и расплачиваться. Заложить возок – ив путь, и в дорогу. И пускай следы мои затеряются в нескончаемых российскихпросторах! Но – она? Она страдала больше, чем господь во всем своемжестокосердии определил бы ей для расплаты за грехи родителя. Из-за менястрадала… Кроме того, остается отец. Он-то ничего не знает. Он любит меняпо-прежнему и жив лишь будущностью моею, лишь надеждою на потомство, коепродолжит род Измайловых. Хорошо, пусть так: я сокроюсь в безвестности, гдеобрету или скорую смерть, или искупление грехов. Но пышность рода нашего сосмертью отца пресечется, дом опустеет и обветшает. Я, только лишь я виновен вовсем. Мне, только лишь мне предпринимать шаги для исправления случившегося!

Со словами сими Алексей схватил перо, чернильницу, листбумаги и стремительным почерком, ни разу не остановившись – слова, казалось,сами стекали с его пера, – начертал письмо князю Михайле Ивановичу, в коемсообщал, что ему ненароком сделалась известна правда о его происхождении, апотому он не считает себя вправе носить имя Измайловых, но умоляет отца вернутьлюбовь родительскую дочери, княжне Елизавете. Она была обрисована Алексеемсамыми светлыми красками и с большим пристрастием. Он заклинал отца не мешкаявыехать в Нижний, разыскать дочь, на которую обрушились болезни и б??дствия, иворотить ей все положенное по праву рождения.

О своей же дальнейшей судьбе Алексей просил не тревожиться,а умолял лишь не поминать его злым словом и, дабы честь имени Измайловыхоберечь, исхлопотать ему отставку.

«Вечно буду за вас бога молить, ваше сиятельство, и почитатьлучшим, мудрейшим и добрейшим отцом из всех, кто прежде жил и ныне здравствует.Прощайте. Простите меня. Остаюсь недостойный сын ваш Алексей» – так заключил онсие письмо.

Не перечитывая, отправил его в Москву с нарочным, а потомвелел немедля собирать себе вещи и возок закладывать. Путь он себе определил наДнепр, в Запорожье, где жил его дядюшка, отцов брат. У него намеревался проситьАлексей протекции для поступления в казачий полк сичевиком, намереваясьполностью изменить судьбу, взять иное имя, а если господь явит ему особуюмилость – и голову сложить, освобождая вместе с лихими запорожцами русскихпленников из турецкой да крымской неволи.

Сборы его были недолги. Полагая, что отныне имение ужеперестало быть его достоянием, он взял самую малость белья, платья и съестногоприпасу, дорожный подсвечник, Библию и те деньги, которые несколько дней назадудачно отыграл у приятеля Осторожского. Уж их-то он мог считать своими!

Он уехал, сам правя лошадьми; сухо, как чужой, простившись сдворнею; оставив плачущего дядьку присмотреть за имением. Он уехал, скрылся врано упавшей осенней тьме, и дожди, будто струи Леты, смыли на дороге его след.

Три степных орла, нахохлившись, сидели на жердочке в углубазара, изнемогая от жары так же, как и все вокруг. А там, в голубой вышине,где полыхает белое косматое солнце, и вовсе небось как в печке. Понятно, что невзлетают орлы, не рвутся на волю. Киргиз-хозяин хоть в жиденьком тенечке отчахлого осокоря устроился, но все в прохладе!

Впрочем, приглядевшись, Лиза поняла, что вовсе не в лености,не в усталости птичьей дело. Каждый орел за лапку окован колечком и тонкойцепочкой привязан к жердочке. Не улетишь, даже если захочешь.

Созерцание дремлющего киргиза с его сонными птицами поверглоЛизу в такую зевоту, что слезы на глазах выступили. И многоцветное кипениебазара уже не развлекало; все силы растопил полуденный зной.

Здесь, в низовьях Волги, сентябрь – нечто совсем иное,нежели в тех северных краях, где сливается она с Окою. Ни студеных порывовветра, ни затяжных, пронзительных дождей, ни серо-свинцовых волн, бьющих вжелтеющие берега. Здесь царило, бушевало, свирепствовало лето, и Лизе чудилось,что никогда не было в мире холода, никогда не было осени, ледяных брызг,урагана, затопившего лодку…

Год тому назад… Да, уже год миновал с того дня, как вИльинской церкви повенчалась она с единокровным братом, затаенная любовь ккоторому все еще тлеет в самых сокровенных глубинах ее сердца.

Лиза так резко замотала головою, прогоняя тяжкие мысли, чтостарый киргиз, птичий хозяин, испуганно вскинулся, разлепив узенькие щелки глази лопоча что-то возмущенное этой простоволосой неверной; и орлы его тожевстревожились, вытянули шеи, два захлопали крыльями, сразу сделавшись похожимина всполошившихся кур, а третий все так же сидел недвижим – серый, пепельный, сбелой макушкой, будто до срока поседевший от какого-то своего, человекуневедомого, орлиного горя, и взор его был столь суров да высокомерен, что Лизаневольно устыдилась.

– Якши! Якши беркут! – негромко проговорил кто-то за ееспиною, и к продавцу птиц подошел невысокий калмык в темно-коричневом бешмете ималахае из серо-рыжего меха карагана – степной лисы. – Якши беркут! Этого беру!

Он сделал знак продавцу, и тот проворно разомкнул звеноцепочки, коей птица была привязана. Покупатель протянул левую руку, защищеннуюкожаной, затейливо расшитой рукавицею, и белоголовый беркут послушноперепорхнул со своей жердочки на эту незнакомую руку.

Киргиз восхищенно причмокнул:

– Ай-йя! Твоя птица! Твоя! Тебе уступлю задешево. Задаромотдам!

Лиза тихонько усмехнулась. За два базарных дня она немногонаучилась разбираться в ценах. Беркут – не хлопчатая бумага и не арбуз, тутопределение стоимости вовсе непостижимо. За иного беркута калмыки с радостьюотдавали прекрасную лошадь, а за другого, на взгляд Лизы, совершенно такого же,жалели барана корсаковской мерлушки, которая здесь почиталась самой мелкоймонетой.

Вот и сейчас за невидного собою беркута калмык в лисьеммалахае отдал не коня даже, а высокую и надменную тонконогую верблюдицу! Уходясо смирно сидевшей на его руке птицею, калмык вдруг сверкнул в ответ такоюнесдержанно-счастливою улыбкою, что тонкое, смуглое, сурового очерка лицо его сосросшимися бровями и узенькой бородкою, обегающей щеки, вспыхнуло девичьимрумянцем и сделалось вовсе молодым. Лиза невольно улыбнулась тоже, и пригожийкалмык задержал на ней пристальный взгляд, вспыхнувший еще большим восхищениемпри виде этого смугло-румяного круглого лица, озаренного светом серо-голубыхглаз в опушке длинных, почти до белизны выгоревших ресниц. Вскочив верхом идержа беркута на рукавице, калмык вдруг похлопал по крупу коня сзади, призывноглядя на Лизу.

Да ведь он приглашает ее ехать с ним! Какое-то мгновение онастояла, оторопев, потом пожала плечами, отвернулась и стояла так, пока заспиной не раздался топот копыт.

Это могла быть просто шутка, не стоило и внимания обращать.Но во взгляде калмыка вдруг появилось нечто пугающее, внезапно напомнившее ЛизеВольного. Неприкрытая похоть – вот что это было!