– Так же.

– Почему?

– Потому что я не верю в Меньшее Зло.

Ренфри слабо улыбнулась, затем губы у нее искривились вгримасе, очень некрасивой при желтом свете свечи.

– Стало быть, не веришь. Видишь ли, ты прав, но толькоотчасти. Существуют просто Зло и Большое Зло, а за ними обоими в тени прячетсяОчень Большое Зло. Очень Большое Зло, Геральт, это такое, которого ты и представитьсебе не можешь, даже если думаешь, будто уже ничто не в состоянии тебя удивить.И знаешь, Геральт, порой бывает так, что Очень Большое Зло схватит тебя загорло и скажет: «Выбирай, братец, либо я, либо то, которое чуточку поменьше».

– Можно узнать, куда ты клонишь?

– А никуда. Выпила немного, вот и философствую, ищуобщие истины. Одну как раз нашла: Меньшее Зло существует, но мы не в состояниивыбирать его сами. Лишь Очень Большое Зло может принудить нас к такому выбору.Хотим мы того или нет.

– Я явно выпил слишком мало, – ехидно усмехнулсяведьмак. – А полночь меж тем уже миновала, как и всякая полночь. Перейдемк конкретным вопросам. Ты не убьешь Стрегобора в Блавикене, я тебе не дам. Непозволю, чтобы дело дошло до бойни и резни. Вторично предлагаю: откажись отмести. Откажись от намерения убить его. Таким образом ты докажешь ему, и нетолько ему, что ты не кровожадное, нечеловеческое чудовище, мутант и выродок.Докажешь, что он ошибается. Что причинил тебе Очень Большое Зло своей ошибкой.

Ренфри некоторое время смотрела на медальон ведьмака,вертящийся на цепочке, которую тот крутил пальцами.

– А если я скажу, ведьмак, что не умею прощать илиотказываться от мести, то это будет равносильно признанию, что он и не толькоон правы? Верно? Тем самым я докажу, что я все-таки чудовище, нелюдь, демон,проклятый богами? Послушай, ведьмак. В самом начале моих скитаний меня приютилодин свободный кмет. Я ему понравилась. Однако поскольку мне он вовсе ненравился, а совсем даже наоборот, то всякий раз, когда он хотел меня взять, ондубасил меня так, что утром я едва сползала с лежанки. Однажды я встала затемнои перерезала сердобольному кмету горло. Тогда я еще не была такой сноровистой,как теперь, и нож показался мне слишком маленьким. И, понимаешь, Геральт,слушая, как кмет булькает, и видя, как он дрыгает ногами, я почувствовала, чтоследы от его палки и кулаков уже не болят и что мне хорошо, так хорошо, что… Яушла, весело посвистывая, здоровая, радостная и счастливая. И потом каждый разповторялось то же самое. Если б было иначе, кто стал бы тратить время на месть?

– Ренфри, – сказал Геральт. – Независимо оттвоих мотивов и соображений, ты не уйдешь отсюда посвистывая и не будешьчувствовать себя так хорошо, что… Уйдешь не веселой и счастливой, но уйдешьживой. Завтра утром, как приказал войт. Я уже тебе это говорил, но повторю. Тыне убьешь Стрегобора в Блавикене.

Глаза Ренфри блестели при свете свечи, горели жемчужины ввырезе блузки, искрился Геральтов медальон с волчьей пастью, крутясь насеребряной цепочке.

– Мне жаль тебя, – неожиданно проговорила девушка,не спуская глаз с мигающего кружочка серебра. – Ты утверждаешь, что несуществует Меньшего Зла. Так вот – ты останешься на площади, на брусчатке,залитой кровью, один-одинешенек, потому что не сумел сделать выбор. Не умел, носделал. Ты никогда не будешь знать, никогда не будешь уверен. Никогда, слышишь…А платой тебе будет камень и злое слово. Мне жаль тебя, ведьмак.

– А ты? – спросил ведьмак тихо, почти шепотом.

– Я тоже не умею делать выбор.

– Кто ты?

– Я то, что я есть.

– Где ты?

– Мне холодно…

– Ренфри! – Геральт сжал медальон в руке.

Она подняла голову, словно очнувшись ото сна, несколько разудивленно моргнула. Мгновение, краткий миг казалась испуганной.

– Ты выиграл, – вдруг резко бросила она. –Выиграл, ведьмак. Завтра рано утром я уеду из Блавикена и никогда не вернусь вэтот задрипанный городишко. Никогда. Налей, если там еще что-нибудь осталось.

Обычная насмешливая, лукавая улыбка опять заиграла у нее нагубах, когда она отставила кубок.

– Геральт?

– Да?

– Эта чертова крыша очень крутая. Я бы лучше вышла оттебя на рассвете. В темноте можно упасть и покалечиться. Я княжна, у менянежное тело, я чувствую горошину сквозь тюфяк. Если, конечно, он как следует ненабит сеном. Ну, как ты думаешь?

– Ренфри, – Геральт невольно улыбнулся, – то,что ты говоришь, подобает княжне?

– Что ты, ядрена вошь, понимаешь в княжнах? Я былакняжной и знаю: вся прелесть жизни в том и состоит, чтобы делать то, чтозахочется. Я что, должна тебе прямо сказать, чего хочу, или сам догадаешься?

Геральт, продолжая улыбаться, не ответил.

– Я даже подумать не смею, что не нравлюсь тебе, –поморщилась девушка. – Уж лучше считать, что ты просто боишься, как бытебя не постигла судьба свободного кмета. Эх, белоголовый! У меня при себе нетничего острого. Впрочем, проверь сам.

Она положила ему ноги на колени.

– Стяни с меня сапоги. Голенища – лучшее место длякинжала.

Босая, она встала, дернула пряжку ремня.

– Тут тоже ничего не прячу. И здесь, как видишь. Дазадуй ты свою треклятую свечу.

Снаружи в темноте орал кот.

– Ренфри?

– Что?

– Это батист?

– Конечно, черт побери. Княжна я или нет? В конце-токонцов?

– Папа, – монотонно тянула Марилька, – когдамы пойдем на ярмарку? На ярмарку, папа!

– Тихо ты, Марилька, – буркнул Кальдемейн, вытираятарелку хлебом. – Так что говоришь, Геральт? Она выматывается из городка?

– Да.

– Ну не думал, что так гладко пойдет. С этим своимпергаментом да с печатью Аудоена она приперла меня к стенке. Я прикидывалсягероем, но, по правде говоря, хрен что мог им сделать.

– Даже если б они в открытую нарушили закон? Устроилишум, драку?

– Понимаешь, Геральт, Аудоен страшно раздражительныйкороль, посылает на эшафот за любую мелочь. У меня жена, дочка, мне нравитсямоя должность. Не приходится думать, где утром достать жиру для каши. Однимсловом, хорошо, что они уезжают. А как это, собственно, получилось?

– Папа, хочу на ярмарку.