покачивает головой, глядя на снег. Он знает: злые ветры, несущие черную пыль, не сегодня завтра загрязнят, скомкают белое одеяло. А коварная оттепель пронзит его дырами, слизнет слой за слоем, и — возьмется он порами да морщинами, как дряблое старушечье лицо.

Да. Ничто не долговечно в мире. А чистое и светлое — тем более.

Анатолий Степанович Сучилин предпочитает быть средненьким. В смысле человеческой натуры, разумеется. Не нужна ему никакая кристальность. Не для него это. Но и подонком никогда не был и не будет. В общем, не светлый, не темный, а так — серенький. Определение не ахти какое приятное, но он им вполне довольствуется. И жить спокойнее, и шишек меньше. Больно грамотных чаще всего щелкают по носу.

«И поделом, — рассуждает Анатолий Степанович. — С ретивых та́к и сбивают спесь. Хочешь быть умнее всех — получай!».

Задумавшись, едва не прозевал поворот, не заметив утонувшей в снегу указатель.

При въезде в село — невольно тормозит. Когда еще выпадет случай прокатиться по такому волшебству.

Анатолий Степанович распахивает дверцу, возбужденно сигналит.

Колоколом нависшее небо — встревоженно гудит, звенят о ледяной купол промерзшие звезды, и белый завораживающий мир гасит высокое эхо.

2

Хатка матери — одна из немногих, всё еще крытых соломой, за невысокой дощатой изгородью — его, Анатолия Степановича, работа. Чуть в стороне — с припертой на ночь дверью — курятник. Какое ни есть, а хозяйство. Снег — от забора до порога дома — очищен. Мишка усердствовал. Анатолий Степанович, благодарный брату, легко распахнул створки ворот, загнал автомобиль во двор.

Анатолий Степанович любит приезжать к матери зимними вечерами. Днем не то. Сбегутся родственники, соседи. Только слышно: что да как? Пустые, ненужные разговоры.

Ночью их с матерью никто не тревожит. Настольная лампа — мать ее так и зовет по-старому, «фитильком», — неясно освещает комнату. Тепло. Пыхтит чайник на плите. Ластится кошка на коленях. Усыпляюще тикают ходики. Уют, почти ушедшая в прошлое тишина. Анатолий Степанович, не притрагиваясь к городским деликатесам, с аппетитом жует квашеную капусту, моченые яблоки, запеченный в коробе кабак. А потом пьет чаек с блюдца, сахар — вприкуску. И плевать, что на стене сидит большущий таракан и шевелит усами. Давить его не с руки. Он как бы дополняет общую картину. В отличие от городских — таракан не бурый, а глянцево-черный и какой-то домашний, почти ручной. Так и тянет погладить его пальцем. Но ведь не поймет, поганец, задаст стрекача.

Анатолий Степанович накалывает на вилку холодный, вынутый из бочки огурец. Куда до него городскому маринованному!

Бормотание матери становится неясным, теряет всякий смысл. Анатолий Степанович широко зевает, с хрустом потягивается, выразительно смотрит на кровать. В другой комнате — по-местному «залик» — тахта, купленная по случаю. Но мать — всегда, угадывая желание сына, — разбирает кровать с тугой панцирной сеткой и блестящими хромированными ножками. Анатолий Степанович блаженно вытягивается на мягкой перине и погружается в здоровый, крепкий сон…

Сучилин обмел веником ноги, толкнул заскрипевшую дверь. Не заперто. Значит, мать не одна. В темноте нащупал другую дверь, ведущую в горницу.

Войдя, сощурил глаза на яркий свет — против обыкновения, горел не «фитилек», а стосвечовая лампа под абажуром. Так и есть. И брат и мать — в полном здравии. Оба на лавке, рядышком. На ней Анатолий Степанович тоже любит сиживать. Но больше — летом во дворе, когда собирается общий стол.

Брат встал при его появлении, заслоняя собой мать.

— Здорово, — протянул он Анатолию Степановичу широкую ладонь.

Необрезанные ногти на большом и указательном пальцах желтоваты от табачного дыма. Но в комнате не накурено. Не переносит мать табачный дух.

Братья крепко пожали друг другу руки, одновременно оглянулись на мать.

— Толичка, — приподнялась Настасья Меркуловна над лавкой и качнулась.

Анатолий Степанович нежно обнял ее, усадил на место. Михаил пристроился за столом.

Братья и в зрелом возрасте сохранили общие черты лица. Оба губастые, глазастые, широколобые. Только у Анатолия залысины аккуратно спрятаны под начесанными на лоб волосами. А у Михаила неприглаженные вихры, как и в молодости, топорщатся во все стороны, спадают колечками на зеленоватые, как у всех Сучилиных, глаза.

— Доехал, Толичка? — вопрошает мать и, улыбаясь, прикрывает рот рукой.

Несколько лет назад, когда она первый и единственный раз гостила у сына в городе, показал Анатолий Степанович ее дантисту, и тот подобрал Настасье Меркуловне искусственную челюсть. Но хотя и заимела мать ровные белые зубы, так и не отвыкла при разговоре стыдливо закрываться ладошкой.

— Ай дорога хорошая? — допытывалась она, целуя Анатолия Степановича.

— Известно, какая дорога, — заскрипел стулом Михаил.

Против юркого Анатолия, который старается держать себя в форме, Михаил выглядит грузным, медлительным.

— Снегу по колено. Кабы не трактора, сидели бы мы, как в западне.

— Да, снежку насыпало будь здоров, — поддакивает Анатолий Степанович, обводя глазами горницу.

Всё как прежде: буфет, комод, видавшая виды ножная швейная машинка. Возле стола — сундук с железными заклепками по углам. И еще — на табуретке ведро с водой. Но это временно, по случаю холодов. С весны вода находится в сенях. Анатолий Степанович слегка вытягивает голову и смотрит сквозь проем между ситцевыми занавесками в залик. Что там нового? Но видит только зеркало и подвешенный на гвоздик динамик.

Анатолий Степанович знает: левее динамика вся стена занята семейными фотографиями. Кто там только ни изображен! Народ большей частью ему незнакомый. А мать, подслеповато щурясь, частенько подходила к снимкам, напоминая сыну: «Энто вот золовка, то дядина сноха, а энтот, при погонах, самый дядя».

Анатолий Степанович, с детства глазевший на фотографии тысячу раз, бросал недовольный взгляд на курносого военного с непонятными знаками отличия и Георгиевским крестом на выпуклой груди. «Ишь, вытаращился», — думал он, а матери вежливо замечал, сдерживая зевоту: «Ничего, справный малый».

В присутствии брата, а тем более матери, Анатолий Степанович всегда старался говорить просто. И вообще старался быть таким, каков есть.

— Не хвораешь? — поинтересовалась мать.

— Ну что ты, — отмахнулся Анатолий Степанович. — Ты-то сама как, а-а?

— А ништо, ништо, — поспешила уверить его Настасья Меркуловна.

Михаил достал из буфета вилки, соль. Принес из сеней тарелку с холодцом. Нарезав крупными ломтями хлеб, протяжно вздохнул:

— Разговор у нас с тобой, братуха, дюже серьезный намечается. Так что давай на скорую руку.

Анатолий Степанович торопливо достал захваченные из дому дорогие угощения, вопросительно взглянул на мать.

— Вечеряла я уже, сына, — отказалась Настасья Меркуловна.

Мать расспрашивала о невестке, внуках. Анатолий Степанович отвечал скороговоркой, ждал, что сообщит брат, а пока раскладывал свои угощения на столе, сказал с чувством: