Мы пересекли холл и остановились у широкой двери, которая практически полностью сливаясь со стеной, была совершенно незаметна издалека. Едва робот дотронулась до её поверхности, створки бесшумно разъехались в стороны, и мы вошли внутрь. В центре амфитеатра была огромная сцена-платформа. По периметру её сидели преимущественно молодые люди в одинаковых светлых кимоно – прямо на полу, в позе лотоса или подложив под себя одну ногу – и наблюдали за происходящим в середине сцены. Здесь стоял адресат – большой грузный человек – и что-то еле слышно, медитативно говорил собравшимся. Лица его я не видел, но плотное чёрное кимоно с тёмно-бордовым поясом выдавало приходского учителя (или, как говорили ортодоксальные верующие, Мастера). Эта светско-религиозная профессия появилась лет двадцать назад, когда наша церковь официально объявила о синтезе двух религий – православия и даосизма, который (спасибо мигрантам) в последние годы всё увереннее распространялся на территории РНКР. Такой поворот событий на самом деле был вполне логичен. Церковь знала, как угодить власти: глобальное воссоединение с Китаем несло стране новую национальную идею («Пора забыть о западном сиюминутном и вернуться к восточному вечному»), закрепить её следовало не только законом мирским, но и промыслом Божьим. Кроме того, таким образом церковь поддерживала сложившийся протекторат Дракона и драгоценного КриптоЮаня. Во время и после Великой Антизападной войны мир рядового гражданина кардинальным образом менялся, а вместе с ним трансформировалась и вера.

Один из сидящих ко мне лицом чуть заметно поднял руку и жестом поманил к себе. Я кивнул и, обойдя сцену против часовой стрелки, аккуратно, стараясь не мешать аудитории, присел рядом с ним, молодым худощавым парнем с короткой стрижкой и босыми ногами. Отсюда мне открылось лицо Мастера: оно было тяжёлым и текстурным, будто поверхность Марса, изрытая сотнями глубоких каналов, по которым когда-то струилась жизнь, но сейчас высохших до основания. Клиновидная седая борода делала его похожим то ли на старорусского барина, то ли на китайского учителя кунг-фу. Глаза Мастера, ещё крепкого как телом, так и духом, были закрыты, а губы беззвучно шептали неведомые молитвы, мантры и заклинания. Спустя несколько минут он словно ожил: распахнул веки и заговорил, причём неожиданно раскатисто и громогласно, чеканя каждое слово своего манифеста подобно актёру из старых советских фильмов:

– Будущее! Оно светло, оно прекрасно! Говори же всем: вот что в будущем, будущее светло и прекрасно! Любите его! Стремитесь к нему! Работайте для него! Приближайте его! Переносите из него в настоящее, сколько можете перенести! Настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в неё из будущего. Стремитесь к нему! Работайте для него! Приближайте его! Переносите из него в настоящее всё, что можете перенести.

Ученики, затаив дыхание, внимали речи учителя, жадно хватая выпускаемые им на волю слова и смыслы. Когда же Мастер закончил свою короткую, но яркую речь, слушатели все как один опустили головы и закрыли глаза, будто стараясь впитать услышанное без остатка.

Прошло несколько минут, и Мастер заговорил вновь:

– Хорошо. Повторите друг другу, следуя по часовой стрелке. Вернусь – проверю.

Тут он впервые посмотрел на меня, строго кивнул, приглашая следовать с ним, и двинулся по направлению к выходу. Его место тут же занял один из учеников: встал в центр круга и с вызовом посмотрел на коллег по цеху. Губы молодого человека задрожали, а веки полузакрылись.

– Будущее! Оно светло, оно прекрасно…

Мы прошли по небольшому коридору и оказались в театральной гримёрной, уставленной компактными вешалками, на которых висели кимоно всех цветов и оттенков, подобранные строго по градиенту. Мастер выдвинул из-за узкой стойки высокий, похожий на барный стул и подвинул его ко мне.

– Прошу простить за творческий беспорядок. У нас, театралов, вечно не хватает места и времени для обстоятельных разговоров вне сцены. А за сценой вообще чёрт-те что творится.

Я недоверчиво посмотрел на стул и вспомнил свой недавний «приём» у «хирургов». Мой новый глаз по-прежнему болел, но разум уже просто блокировал эти мучения, не давая осознать масштаб физического бедствия. Воспоминания были настолько яркими, что я как будто снова побывал в том самом подвале – и непроизвольно вздрогнул. Мастер это заметил и с необычайной чуткостью тут же задвинул стул обратно. А потом чуть улыбнулся, приспустив маску строгого учителя, которую, вероятно, носил здесь постоянно.

– Ну здравствуйте, Антон. Устраивайтесь поудобнее, время у нас пока есть. Можно и передохнуть.

Я замер. Откуда он знает моё имя?

– Я мог бы сказать, что знаю ваше имя, потому что вы произнесли его моей коллеге на ресепшене…

Разве?

– Но вы, наверное, понимаете, что это не совсем так. Да и ваша многоуважаемая корпорация имена курьеров адресатам не предоставляет, считая это излишним. Для меня вы просто Курьер, а я для вас – Адресат, верно?

Господи, да что же сегодня происходит? В какие игры он со мной играет?

– Антон, не сочтите за грубость, но зачем вы ко мне пришли, можете честно ответить?

Я посмотрел на него с подозрением.

– Ну вы же сами знаете. Я пришёл к вам, чтобы передать ту информацию, которую вы от меня ждёте, только и всего.

– А кто вам сказал, что я жду от вас какую-либо информацию?

Я устало вытер лицо – от этого движения новый глаз словно пропустил разряд тока, заставив меня скривиться в конвульсии. Когда боль немного утихла, я раздражённо произнёс:

– Слушайте. Я не знаю, в чём тут подвох и почему вы устраиваете мне допрос с пристрастием. Сегодня у меня очень непростой день. И единственное, чего я хочу, так это выполнить заказ и поскорее свалить. Я и так выбился из графика и упустил одного адресата. А ещё лишился очень важной для меня вещи. Хуже уже некуда. Предлагаю не тянуть: дайте ваш ресивер, и…

Я осёкся. Зачем мне его ресивер, если у меня больше нет линзы?

Мастер чуть улыбнулся, но без злобы.

– Дорогой Антон, в том-то и дело, что мне не нужен ресивер. Вы и так передаёте мне всю необходимую информацию. Каждый мой вопрос и каждое ваше слово или жест в ответ отправляют зашифрованный код, который мой глаз записывает и тут же декодирует в кору головного мозга. Так работает речевая функция – система экстренного режима, когда носитель по не зависящей от корпорации причине лишается носимого устройства или же оно выходит из строя.

От удивления я рефлекторно вытаращил на Мастера глаза, и тут же голову пронзила всепоглощающая боль – она была настолько сильной, что тело мгновенно согнуло. Чуть было не потеряв равновесие, я опёрся на поверхность стойки и всё-таки сел. Этот человек знал гораздо больше, чем должен был знать режиссёр государственного театра.

– Признаться, всё не совсем так, как вы себе представляете. Я знаю ровно столько, сколько мне положено знать. А вот вы знаете гораздо меньше того, что вам знать следовало бы.