— А ни за что. Просто прости. Прости, что завидовать тебе вдруг сильно стала. Это моя зависть бабья от моей же глупости и моего же горя. Прости-прости. Я позавидую ещё часик и перестану. Приду домой, лягу со своим, если придёт сегодня, так ему такое устрою! Я к нему всем своим женским повернусь, чтобы почувствовал во мне меня, внутри почувствовал, где самое горячее и самое моё.

Лидка высморкалась в салфетку, промакнула глаза. Достала из ящика стола заграничную пудреницу на молнии, посмотрела на себя в зеркальце, скривилась.

— Ну, и как я в зал теперь выйду? Ох, Татьяна, дуры мы бабы! Ну, ничего-ничего. И дурам счастье положено.

Опять заглянул официант, протянул какую-то бумажку, что-то такое важное Лидке в ухо зашептал. Они вышли. Татьяна засобиралась. Взяла приготовленные подругой консервы, аккуратно сложила в рюкзак, сверху апельсины с треугольничками, пакет с печеньем и коробку зефира. Достала из кошелька две пятёрки, сунула под пресс-папье. Надела куртку, обмотала голову платком. В ушах толчками глухо ухала хмельная кровь. «Пьяная. Какая же я пьяная. И как стыдно, и как хорошо, и как хочется плакать. Дура я влюблённая. Дура несчастная. Дура! Дура!», — сказала себе Татьяна и почувствовала, что даже в мыслях язык у неё заплетается.

В зале скандалили. Лидка нависала над столом, за которым гуляла компания, уперев руки в крепкие свои бока, и орала на пятерых мужиков, не обращая внимания на пьяный гогот.

— Я тебе, блядь, покажу, у кого жопа в дверь не помещается! Тебя, говно, сейчас вставят в щель между вагонами, портки снимут да в гудок ручку от швабры засунут. Ты потом со своей жопой в тамбур не влезешь, пойдёшь пешком до Петрозаводска. Ты коньяку с дружками сколько выжрал? Считал? Или ты в кармане яйца свои считал, думал, что от недоёба их больше стало? Валяй, показывай. Сейчас лишние тебе отрежут, чтобы не звенели. Денег много заработали? Наряд приедет, заплатите за скатерть, которую прожгли, и за стекло, которое вашими головами разобьют. Ещё должны останетесь. Иван! — Лидка обернулась к стоявшему поодаль официанту, — Вызывай Кравчука. Скажи, чтобы быстрее ехал.

— Подруга! Подруга, не надо мусорню. Всё нормально, — из-за стола встал низенький жилистый мужичонка в пиджаке поверх синего спортивного свитера. Он обернулся к остальным, развёл руки и жестом показал угомониться. Гвалт стих.

— Подруга, мужики подгуляли. Работали много. Устали. Одичали у себя на плотах за сезон. Прости, подруга.

— Подруга у тебя знаешь где? — Лидка поправила причёску.

— Знаю, уважаемая. Всё знаю. Вот деньги, — он протянул Лидке несколько червонцев, — Здесь и за скатерть, и за коньяк в полном объеме. Мы же не урки какие. Так, повеселились мальца. — И уже обернувшись к своим: — Всё, ша! Собирайтесь, пошли.

— Во, видела? — Лидка подошла к Татьяне, на ходу одёргивая платье. — И так постоянно. Как смена заканчивается, прут к себе стаями. Голодные все до баб и до водки. Им там бригадиры пить не позволяют. Как что, премии лишают. А капусту хорошую платят. Вот, дорываются, безобразят. Эти на самом деле ещё тихие — шпана обычная. А бывает, бригада приходит, так там у кого три, у кого четыре ходки. Гуляют сутки, потом по дворам безобразят. Хорошо, что со сплавными договорились, они заранее в отделение сообщают, когда проблемная бригада деньгу получает. Обычно у вокзала козелок стоит. Дежурят. Господи, какого говна нахлебаешься на работе!

Мужики тем временем выбрались из-за стола и молча проследовали к выходу. Последний, самый молодой, задержался посереди зала, чуть согнул колени, наклонил голову набок и словно ваятель изобразил Татьянин силуэт. Осклабился, так что длинный белый шрам, идущий через скулу, выгнулся луком. Облизал верхнюю губу и только тогда вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Во! Как шёлковые. Танечка, ты куда собралась? Автобус только через час. Что это тебя понесло на улицу? Тю, — Лидка повернула Татьяну к свету, — ты, я смотрю, пьяненькая у меня.

Татьяна улыбнулась, поставила рюкзак с консервами на пол и обняла подругу.

— Пойду я. Автобус сломался. Вряд ли он его починил. Пешком придётся, если только никто не подберёт. Лучше я пораньше, чтобы успеть. Ещё неизвестно, что там с погодой. Катер и раньше уйти может. Спасибо тебе за всё.

Они попрощались, и Татьяна вышла из ресторана. На улице шёл снег. Мелкий, шершавый, обидный. Татьяна закинула рюкзак за спину и отвела руку назад, пытаясь нашарить лямку.

— Тихо, девочка! Не торопись, — кто-то схватил её сзади за кисть.

— Отпустите! — крикнула Татьяна, но тут же лицо её зажали ладонью в брезентовой перчатке.

— Молчи, сука, покалечим.

Её грубо потащили назад. Татьяна почувствовала, что задыхается, и рванулась в сторону, но в тот же миг получила сильный удар чем-то твёрдым в живот.

— Осторожнее ты. Убьёшь, сам мёртвую ебать будешь, — зашипели у неё над ухом. — Дверь, блядь, открой. Открывай, баклан, она сейчас вырвется!

Стали затаскивать вверх по ступенькам. Татьяна сделала очередную попытку высвободиться из захвата. На секунду рот её оказался на свободе, и она успела крикнуть куда-то в снежное небо. Тотчас короткий и злой удар под дых сбил дыхание. Её втащили куда-то, она услышала грохот закрываемой двери.

— Кляп ей в рот. Кляп! Держи!

Ей разжали зубы и грубо запихнули что-то маслянистое.

— Поднимай! Рожей сюда на стол! — скомандовал кто-то. И тут она узнала голос мужика, увещевавшего Лидку. Ну конечно! Это они, кто же ещё, как не они. Татьяна замотала головой, силясь выплюнуть кляп, но получила удар по почкам. Её руки держали уже двое, уперев лицом в холодную поверхность верстака. В щёку больно впилась металлическая стружка. Она не могла пошевельнуться. В полумраке вагончика были различимы лишь какие-то тени — платок сбился почти на глаза. С неё стащили брюки, не позволив ей даже лягнуться. Она лишь ударилась коленом о железо. Разодрали рейтузы.

— Гляди, трусы розовые! Саня, у меня от розового цвета стоит.

— Ты на трусы будешь пялиться? — раздался всё тот же голос, — Рви давай. И первым-первым струячь. Её разогреть надо. Сухая же вся. Да не бзди ты! Заправляй и понеслась…

«Пусть убьют», — решила Татьяна, из последних сил рванулась назад и, высвободив ногу, лягнула куда-то в темноту. Попала в мягкое. Кто-то взвыл.

— У, сучка, сама напросилась!

Страшный удар по голове. Мышцы Татьяны ослабли, она ощутила, как мокрое и горячее потекло у неё меж ног. Через секунду она потеряла сознание.

Есть на свете такие места, где у времени от долгого брожения градус появляется. И чем дольше в том времени находишься, тем пьянее и спокойнее. И не происходит ничего. И только ветер то в одну сторону три дня дует, то в другую. Места эти людьми дремучи до безразличия. Только бабы по женской своей природе болтливы. Лишь от болтовни той население и прирастает. А так бы совсем жизнь захирела перед телевизором да за бутылкой. От власти в местах этих никакого прока, потому или нет её вовсе, либо есть она в виде телефонных будок да запойных участковых. Самая главная власть у директора комбината какого-нибудь или у главного инженера карьера. К нему, как к князю и на поклон, и за оплеухой за сорок километров. Электричество тусклое, дороги в петли закручены. Зимой не разгребёшь, летом от пыли не отплюёшься. А те, что асфальтом покрыты, так лучше бы и не было их вовсе. Яма на ямине, проще по обочине. И, что самое удивительное, не так и важно: север ли, восток ли. Всё едино, брошен здесь человек на самого себя со всеми своими глупостями. И некому его ни окормить, ни в глаз заехать.