Ненормально спекулировать на привязанности и любви. Это не гаджет, не поездка, не развлечение. А быть может, единственное человеческое общение, на которое безмолвные существа часто оказываются более способными, чем мы, продвинутые и прокачанные до предела.

Если ваш ребенок способен на любовь – он уже счастливее многих. Не доказывайте ему, что управляете им, жестоко спекулируя на его первых чувствах…

* * *

Ранним утром сидим в «Гемохелпе», ждем, когда позовут на сдачу крови. Открывается дверь, входит явно невыспавшийся мужчина с мальчиком лет четырех-пяти. Ребенок экстренно тормозит ботинками, обутыми в несоразмерно большие бахилы, и громко сопит, что предвещает скорую защитную бурю. Вполне разделяя его отношение ко всем малоприятным медицинским процедурам, искренне сочувствую. Первый всхлип был довольно громким, а на второй появилась она – молодая женщина в «тотальном луке» медработника во время пандемии, включающем защитный костюм, шапочку, очки, маску, перчатки. Белое облако метнулось к мальчику и тихо прошептало:

– Антошка, не плачь, все хорошо, я здесь.

Мальчик застыл на месте, запрокинул голову в большой шапке, круглыми глазами рассмотрел сказочного персонажа и недоуменно воскликнул:

– Мама, это ты?!

– Ага, – улыбнулась женщина и, быстренько вытряхнув сына из курточки, провела его в процедурную.

Пацан не пискнул и минуту спустя гордо вышел, прижав пластырь к безымянному пальчонку. Они с мамой крепко обнялись. Следом кровь сдавала я, уже из вены, но повода пискнуть и у меня не оказалось (хотя обычно находится): руки медсестры были божественно легки и профессиональны.

– Уж простите, что я его вперед провела, – виновато сказала мне она, – никому не дается больше.

И я его понимала. В сердце постучалась нежность. Как же хорошо, что все это есть, друзья мои… Как прекрасно распознавать любовь там, где ее не демонстрируют, как экспонат. Как бесценно быть счастливым не от каких-то великих событий, а от самых простейших вещей, на которых все и держится.

* * *

Это было в Питере, в школе танго. Группа собралась из начинающих. Девушка-преподаватель – тоже. И, вероятно, она так этого стеснялась, что начала играть в бывалую и жесткую. Ходила, как сержант Фоули в «Офицере и джентльмене», уверенно унижая и высмеивая каждого, кто делал неверное движение.

Атмосфера накалилась. Каждый, кто решился сюда прийти не в юном возрасте, не имея за плечами никаких танцевальных вершин и ни на что особо не претендуя, кроме желания научиться хоть немного, в любительском варианте двигаться в ритме завораживающего танца, откровенно об этом пожалел.

Не знаю, чем бы все это закончилось, но тут открылась дверь и вошел он. Основатель школы, мировой призер, двигающийся в свои почти семьдесят с той легкостью, которую не обеспечит ничего, кроме таланта. Мужчина со спокойной улыбкой подошел к самой неуклюжей из всех, мягко взял ее за руку и тихо прошептал:

– Слушай мои руки…

Я слушала. И все получилось. И у всех остальных – тоже. Воздух наполнился радостью, все мы оттаяли, расслабились и готовы были продолжать.

Когда я уходила, то случайно увидела, как девушка, взявшая очень тяжелую ноту в своей практике, плакала в раздевалке, оправдываясь и говоря, что не хотела обидеть, а хотела научить. А он, стоявший рядом, так же тихо, как и мне, ответил:

– Когда хочешь научить, то делишься опытом, а не высокомерием.

Эти слова я запомнила навсегда. И стараюсь никогда и нигде от них не отступать. Потому что хочу научиться и хочу научить. Ищите тех, у кого опыт не заменяется высокомерием.

* * *

Мы едем в поезде.

– Я никогда не была счастлива, никогда, – уверенно и важно говорит она, делая акцент на «никогда».

– Сколько тебе лет? – спрашиваю я.

– Тридцать девять, – цифра звучит обреченно.

– То есть за тридцать девять лет у тебя не было ни одного момента, в котором ты хотела бы остановить все часы на свете?

– Нет.

– Не было ни одного человека, который бы словом, делом или просто своим существованием подарил тебе радость?

– Нет.

– Ты сама никогда не создавала для себя самой или для кого-то иного прекрасных впечатлений?

– Нет.

– Ты жила на необитаемом острове, впадала в кому, депрессию, невроз, которые помешали бы тебе воспринимать живую жизнь как данность?

– Нет.

– Тогда что такое счастье? Ты точно сможешь его отличить от того, что никогда им не считала?

– Да, – наконец-то прозвучало первое и быстрое согласие, после чего, без паузы, она перечислила условия своего счастья: – Я буду счастлива, если перееду в Канаду. Если Матвей меня полюбит. Если я сделаю ринопластику. Если рожу ребенка. Если сменю профессию.

– Ты уже жила в Канаде? – уточняю я.

– Нет.

– У тебя были отношения с Матвеем?

– Нет.

– Ты видела себя с носом иной формы и длины?

– Нет.

– Ты беременна?

– Нет.

– Ты осваиваешь другое дело?

– Нет.

– Тогда почему ты решила, что говоришь со мной о счастье, а не о том, чего у тебя нет и никогда не было, не умея при этом оценить ничего из того, что у тебя есть или было?

Я не ждала ответа. И не удивлялась, если честно. Потому что члены Клуба Фанатов Несуществующего Счастья превышают в своем количестве любой иной фан-клуб. Правда, членство в нем довольно дорогое. Собственная жизнь.

Впрочем, каждый сам выбирает ту цену, которую готов платить. Вот только за что? Точно за счастье?

* * *

В Москве мы соседствовали. Пожилая пара: величественный профессор-физик, гений обаяния и острого слова, и его жена, невротичная сухонькая дама, пятьдесят с лишним лет прожившая за широчайшей спиной супруга, ни дня не проработав, со штатом прислуги и с великой страстью громко выяснять уже давно истлевшие отношения. Так громко, что несокрушимые стены мрачной «сталинки», гордо стоявшей близ Арбата, не позволяли нам не услышать очередной истерики.

Схема всегда была одна и та же. Женский визг шел по нарастающей, добирался до самой нестерпимой ушам ноты – и прерывался бархатным баритоном профессора, который неизменно произносил одну и ту же фразу:

– Вам опять как-то не так живется, Римма Вениаминовна?

Как ни странно, но это успокаивало ее, она начинала щебетать и смеяться.

Потом случилось так, что Римма Вениаминовна стала моей пациенткой. Профессор ушел. Как Толстой. Собрал саквояжик и сел в поезд до Крыма, сказав на прощание, что заслужил последний подарок – не видеть жену до конца своих дней.