Стивен тоже пользовался этими названиями, однако понимал, что они всего лишь слова, никак не связанные с обозначаемыми местами. Это знание пришло к нему от голоса; когда молчаливая статуя произнесла настоящее имя пещеры — «Чикомосток», каждый звук гудел в сознании Стивена.

Голос обещал ему свободу, но чего-то недоставало. Стивен был достаточно умен, чтобы понимать, когда его используют — а жизненный опыт научил, что используют его всегда, — и он инстинктивно не доверял обещаниям голоса. Что это еще за новый мир, и чем он будет отличаться от нынешнего?

Ты будешь человеком.

Простое утверждение — уверенное и раздражающее.

Я готов.

Мысли Стивена прервало появление Ника Бренсфорда.

— Господь меня спаси, если Шарлотта не умеет готовить, — сказал он, поглаживая тощий живот. Уселся на крыльце, вытянул длинные ноги и стал удовлетворенно ковырять в зубах.

— О чем задумался, Стивен? — спросил Ник после паузы, во время которой из хижины раздавались взрывы смеха. — Ведь Рождество на дворе.

Стивен помолчал. Когда он наконец ответил, то сам себе удивился — он говорил голосом старика.

— Да, Ник, Рождество на дворе, вот только я не уверен, что именно я праздную.

— Стряпню Шарлотты для начала, — засмеялся Ник и бросил зубочистку в траву. Солнце садилось, и в удлиняющихся тенях начинал появляться иней. Тени легли на лицо Ника, и его улыбка побледнела. — Ты слишком много думаешь. Выбрось из головы всякие гигантские замыслы. Рождество — это день, когда нам не надо работать и мы можем петь у огня без того, чтобы нас донимали белые. Что еще надо?

— Может быть, ничего.

Стивен набил трубку, ощущая шероховатость глины и рассыпчатость табака, и вдохнул глубокий табачный запах, смешанный с резким зимним воздухом. Зажег спичку, чиркнув о подошву ботинка, и сел рядом с Ником, пытаясь избавиться от странного чувства отчужденности, появившегося с тех пор, как пришли сны. Не помешает просто набить живот и спеть у огня. Однако гигантские замыслы не шли у него из головы.

— Ник, ты когда-нибудь слышал о Монровии?

— Это город в Иллинойсе, что ли?

— Нет, это в Африке. Страна, основанная свободными неграми, которые захотели вернуться. Иногда мне хочется поехать туда, проделать путь предков в обратную сторону, увидеть страну моей матери. Стать свободным. Стать человеком. — Дымок из трубки был приятен на вкус, и Стивен немного расслабился.

— И эту идею лучше тоже выбрось из головы. — Ник казался обеспокоенным, тени залегли в морщинах на лбу и подбородке. — Доктор Кроган ни в жизнь не даст тебе уехать в Африку. Кого он будет показывать английским профессорам? Парень, твоя беда в том, что ты научился читать и набрался идей, не имеющих к тебе отношения. Разве нас бьют? Разве нам чего-то не хватает? Да ничего подобного! В лесу полно оленей, в реке — рыбы, со всего мира народ приезжает только ради того, чтобы пойти с тобой в пещеры. Ты думаешь, в Монровии у тебя это будет? — Ник помолчал, дав вопросу повиснуть в воздухе, прежде чем продолжить: — Живи где живешь и не мечтай об Африке. Кроме того, твой папочка был индейцем, так что ты здесь на своей земле. А о другой лучше забудь.

— Мой папочка вовсе не был индейцем, — ответил Стивен. — Это одна из баек для английских профессоров. — Трубка погасла; Стивен снова зажег спичку и посмотрел в огонь. — Мой отец был белый, — сказал он, и пламя задрожало от его дыхания, — и я знаю, кто он. И ты тоже его знаешь.

Стивен заново разжег трубку.

— Погоди. — Ник посмотрел в сторону и встал, размахивая руками, словно летучая мышь крыльями, — как будто хотел отмахнуться от слов Стивена. — Ничего я не знаю и знать не хочу. Да будь твой папочка сам Эндрю Джексон — какая разница? Все равно ты остаешься чернокожим из Кентукки с прелестной женушкой, нарезающей сейчас пирог с мясом. Если ты себе не враг, то пойдешь и наешься пирога, выбросив из головы и Африку, и белого папочку. Лично я именно так и сделаю.

Ник ушел, и Стивен докурил трубку в одиночестве. А может, мальчишка Бренсфорд прав?

«Мальчишка, — подумал он. — С каких это пор восемнадцатилетний парень стал для тебя мальчишкой? Так думают только белые».

Стивен покачал головой и выбил трубку. До двадцати двух лет ему еще оставалось несколько месяцев, однако в последнюю неделю он чувствовал себя столетним старцем.

«Я и так человек, — подумал он, снова услышав голос, шептавший в листве тополей вдоль тропинки к пещерам. — Человек».

«Экстренный выпуск!» — кричали в толпе, когда Джейн торопливо шла вверх по Перл-стрит, нервничая оттого, что солнце уже село, а она все еще далеко от безопасности освещенных улиц. Ее преследовала вонь пристани, въевшаяся в одежду и окружившая Джейн запахами смерти и страха. Она опустила глаза под взглядом едва державшегося на ногах индейца, посмотрела на свои потрепанные ботинки и увидела, что они покрыты высохшими пятнами речной грязи. Джейн снова вспомнились голодные волны, подступавшие к самым ногам, тайные звуки чего-то, что двигалось между сваями. Больше всего ей хотелось добраться до дома, припрятать собранное серебро и спрятаться самой.

«Экстренный выпуск! Убитые дети! Индейцы убили детей в порту! Экстренный выпуск!»

Джейн почти бежала бегом. Каким же нужно быть человеком, чтобы убить детей — Малыша Бри, и Дейдра, и всех остальных? Куда подевался кролик Малыша Бри? Наверняка пошел на обед тому, кто его поймал — испуганного, ошалело скачущего по переулкам. Джейн очень хотелось, чтобы у нее был дом — настоящий дом с постелью и кухонным столом, и чтобы с улицы окна тепло светились. Она обошла площадь Франклина — покрытую снегом и изрытую колеями немощеную площадку, где сливались Черри, Франкфорт и Довер-стрит. Кое-где в этой грязи пытались расти деревца, как-то умудрившись выжить под топчущими их колесами и ногами.

Перл-стрит выходила из другого конца площади и изгибалась к северу и западу, до пересечения с Бродвеем напротив больницы. Джейн могла нарисовать в голове весь Нью-Йорк. Мысли о картах успокоили ее, отвлекли от мертвых друзей в затонувшем каноэ. В берлоге у Джейн была настоящая карта Нью-Йорка — одна из многих карт, помогавших ей помнить, что, помимо холодных, грязных лестниц и лачуг, есть много мест, где могут жить девочка и ее отец.

Джейн нырнула в проулок между продовольственной лавкой Макгаврана и залом собраний, на задней лестнице которого пряталась ее берлога. Лестница поднималась фута на четыре — от мощеного двора до дверной ниши, одной стороной упиравшейся в заднюю стену продовольственной лавки. Джейн не знала, кто собирался в этом зале, но каждый четверг вечером туда приходили и уходили группы мужчин. Дощатая перегородка с прибитой поперек единственной доской отгораживала от улицы пространство под лестницей, и этот треугольный закуток стал для Джейн домом. Берлогой.

Джейн отодвинула в сторону оторванную доску, заползла под лестницу и немного посидела неподвижно, пока глаза привыкали к темноте. Она вдруг поняла, что сидит затаив дыхание, и шумно выдохнула, когда увидела, что никто не потревожил ее жилище. Груда одеял, лампа на полу, плоский камень, прикрывавший тайник, — все было на своих местах. Просунув палец в дырку от сучка, Джейн задвинула доску на место, отгородив себя от переулка и от всего города.