Часы, проведенные на чердаке, всегда проходили медленнее, чем наше время в компании с Элейн. Я до сих пор помню мысли, возникающие здесь из-за затхлого воздуха.

Печаль и тоска по Аллану. Он, как всегда, постоянно присутствовал в моих мыслях. Я не могла понять, как он мог снова меня бросить. Как мог так быстро переключиться на другую женщину, как мог жениться. Я думала о том, кто она такая и замирало ли время, когда они были вместе.

Казалось, в этом стиснутом пространстве брала верх тревога, и я пыталась отвлечься от нее, налаживая связь с Йестой. Я каждый вечер при свете небольшой керосиновой лампы писала ему длинные письма, рассказывала о нашем новом доме. О море и песке, которые могли видеть из дома, о ветре, который трепал мое лицо, когда я выходила в сад подышать. Об английском языке и как он звучал для моих ушей, как смешивался и становился шумом, когда люди говорили слишком быстро, что, казалось, свойственно американцам. Я испытала то же самое с французским, когда приехала в Париж. Я рассказала ему про Элейн и ее странного сына. Она отправляла мои письма каждый день, и я терпеливо ждала его ответа. Но он молчал, и во мне рос страх, что с ним что-то случилось. Я знала, что в Европе до сих пор бушевала война, но разузнать большее было сложно. В Америке жизнь продолжалась, словно ничего не произошло, словно Европа не горела.

И вот однажды оно приехало. В конверте лежали написанное от руки письмо, состоящее из нескольких строчек, и вырванная из газеты страница. Статья про Йесту и его картины. Она носила критикующий характер, и текст заканчивался строчкой, что это, возможно, была последняя выставка этого художника. Я никогда не понимала картины Йесты, поэтому совсем не удивилась отрицательному отзыву.

Для меня они представляли собой абстрактные, запутанные взрывы цвета, сюрреалистические в своем геометрическом совершенстве. Но статья объясняла его молчание, и несколько строчек от самого Йесты раскрыли его расположение духа. Я понимала, почему он написал лишь одну вежливую фразу, в которой спросил, как у нас дела, почему кратко добавил, что он рад, что мы живы.

Помню, как тогда посочувствовала ему. Он намеревался зацепиться за то, в чем ему явно не хватало таланта, отчего становился несчастным. Я скучала по нему больше, чем прежде. Скучала по нашим разговорам. Прошло девять лет с тех пор, как я видела его в последний раз. В статье была его фотография, и я выдрала ее и приколола возле кровати. Он смотрел на меня с серьезным выражением лица и грустными глазами. Каждый вечер, задувая свет керосиновой лампы, я гадала, увижу ли его снова. Увижу ли Швецию.

Д. Дженнинг, Элейн МЕРТВА

Наше тайное существование на чердаке всегда должно было открыться, вероятно, мы все это время знали об этом. И конечно, однажды рано утром нас обнаружили. Агнес оставила на стуле в гостиной свой кардиган, и мы услышали его крик:

– Чей это кардиган? Кто здесь был?!

– Подруга, она забежала вчера днем на чай, – тихо ответила Элейн.

– Я же говорил, что никого нельзя впускать в этот дом! Ни единая душа не должна пересекать этот порог! Ты это понимаешь?

Агнес подползла ко мне, но доски заскрипели из-за ее движения. Голоса тут же затихли. Раздались громкие шаги по лестнице, и дверь распахнулась с одного удара. Его глаза, когда он увидел нас внутри на матрасе, могли убить. Мы быстро подскочили и в темноте на ощупь нашли одежду. Наполовину одетые, мы пробежали мимо него и выбежали на улицу. Он последовал за нами, выкидывая наши чемоданы. Замок на самом большом сломался, и крышка заскользила по дороге. Следом вылетела одежда. Красивые парижские платья кучей вывалились в грязь. Мы схватили их и рассовали по сумкам. Но больше всего я помню, несмотря ни на что, как быстро билось мое сердце. Из-за новой кружевной занавески, которую Агнес вязала во время нашего сидения на чердаке, выглядывала Элейн. Она подняла руку, но не помахала. Она и так нам многое дала. Не только язык. Это был самый лучший подарок. Ее напуганные глаза за кружевной занавеской были последним, что я видела. Роберт стоял на крыльце, уперев руки в бока, пока мы собирали вещи и покидали его территорию. Только когда на остановку чуть дальше по улице подъехал автобус, он развернулся и вошел в дом.

Бок автобуса цвета стали отражал первые лучи солнца, ослепляя нас, когда мы сели в него. Красные и белые виниловые сиденья уже нагрелись. Мы сели назад и смотрели в окно, когда автобус медленно поехал дальше. Сидя там, мы понятия не имели, что творится в маленьком белом доме. Несмотря ни на что, мы чувствовали облегчение. Язык, на котором переговаривались другие пассажиры, больше не был незнакомым: мы смогли поговорить с водителем, рассказали ему, куда ехали. Обратно в Манхэттен. Эти месяцы в доме в Монтоке закалили нас и подготовили к свободной жизни. Агнес даже начала смеяться. Смех вдруг перекинулся на меня, как волна из какого-то безграничного океана, и я заразилась им.

– Над чем мы вообще смеемся?

Мне наконец удалось успокоиться. Агнес снова стала серьезной.

– Мы как будто только что сбежали из тюрьмы.

– Да, на этом чердаке я чувствовала себя взаперти. Может, оно и к лучшему, что все закончилось, кто знает?

Было уже утро. К тому времени, как мы доехали до Манхэттена, почти настал вечер, и нам было некуда пойти. Когда автобус заехал на Центральный вокзал, Агнес крепко спала на моем плече. Мы собрали вещи, вышли из автобуса и пошли в сторону яркого зала прибытия. Когда мы сложили вещи в угол, Агнес покорно спросила:

– И куда мы теперь? Где будем спать?

– Придется ночью не спать, если не найдем, где остановиться. Ты смотри за сумками, а я пойду и поищу дешевый отель.

Агнес села и прислонилась к стене.

Вдруг перед нами вырос мужчина со светлыми волосами:

– Простите, но вы, случайно, не шведки?

Я узнала его, он ехал в автобусе. Он был одет в простой черный костюм с белой рубашкой. Агнес ответила на шведском, но он покачал головой и ответил на английском. Он был не из Швеции, а вот его мама оттуда. Мы недолго поговорили, и он предложил нам помочь, дать крышу над головой, пока мы не найдем свою.

– Уверен, мама будет рада поговорить на шведском, – сказал он.

Мы неуверенно обменялись взглядами. Поехать в дом этого странного мужчины не лучшее решение. Но он выглядел добрым и казался честным. В итоге Агнес кивнула, и я поблагодарила его за предложение. Мужчина поднял наш самый тяжелый чемодан, и мы вышли за ним с вокзала.

О том, что произошло с Элейн после нашего отъезда из Монтока, мы узнали лишь позже, когда вернулись ее навестить. Дом был заколочен, и нам пришлось задать вопрос соседке. Вскоре после того, как мы покинули этот дом, сердце Элейн вдруг сдалось, прямо посреди ссоры с Робертом. Он был подавлен. Впервые в жизни он наконец мог выразить свое соболезнование в связи с потерей матери. Соседка сказала, он вышел из дома и на той же неделе отправился в море.