Из примерно 8,5 миллионов пленных, взятых на всех фронтах войны, около 6 миллионов были захвачены именно на Восточном фронте; большинство из них принадлежали к русской и австро-венгерской армиям. Гигантские цифры с обеих сторон объясняемы скорее особым контекстом войны на этом фронте, чем дезертирством[238].

Австрийские власти считали чешских солдат самыми ненадежными из всех, симпатизирующими русским во имя славянского братства и стремления к созданию независимого государства. На них возлагалась ответственностью за любую военную неудачу. Особенно печально известным стал случай с 28-м и 36-м пехотными полками Общей армии, разбитыми русскими весной 1915 г. (после нескольких месяцев примерного поведения на фронте). В обоих случаях поражение было обусловлено превосходством противника, некомпетентностью офицеров и использованием на передовой наспех обученных резервистов, но тот факт, что полки были почти полностью состояли из чехов, заставил Верховное командование обвинить их в массовом дезертирстве[239]. Этот миф получил широкое распространение уже во время войны, а историографически закрепился в последующие десятилетия. Он также был использован чешскими националистами в изгнании, представившими союзным державам предполагаемые случаи дезертирства как массовые восстания против «тюрьмы народов», стремящихся к независимости[240]. Изображение австро-венгерской армии как организма, распадающегося из-за национальных противоречий, стало функциональным как для австро-германской интерпретации, которая клеймила предательство других, превознося собственный героизм, так и для националистов различных меньшинств, строивших на образе солдата-дезертира один из основополагающих мифов своих национальных государств, возникших в конце мировой войны[241].

Случай с итальянцами очень схож на случай с чехами. Клеймо трусости, ненадежности и готовности к предательству было немедленно наложено и на них, клеймо, которое, вместо реальных данных, питалось давним скептицизмом, а также закоренелыми предрассудками о ненадежности и лени южных народов. То, что порицалось представителями имперской власти, превозносилось итальянскими националистами — во время войны и после нее. Для них участие итальянцев Австрии в войне за империю представлялось навязанным в противоречии с их глубочайшими национальными чувствами, что вызывало стремление, освободившись от ига угнетателей, присоединиться к родине. По словам Аннибале Молиньони, попавшего в русский плен и ставшего одним из самых активных пропагандистов итальянскости среди своих товарищей по несчастью, в момент призыва в армию жители Трентино плакали, «и плакали тем более горько, что война, куда их призвали, была не их войной.

O, душераздирающее моральное терзание народа, вынужденного воевать в чужих краях и по чужой прихоти, против собственных интересов!»[242]

Из этого, естественно, следовало, что «подавляющее большинство ирредентистов , насильно одетых в серый австрийский мундир, конечно, не сражались с энтузиазмом за Австрию, напротив, большинство из них ждали благоприятный момент, чтобы отдаться в руки русских»[243]. Подобным образом Вирджинио Гайда — корреспондент «La Stampa» в России во время войны — писал в 1930-х гг. о том, что итальянцы «дезертировали, насколько могли, с австрийских позиций, не из трусости, а из верности делу Италии и союзных народов», таким образом, похваляясь заслугой быть «даже во время войны первыми, кто способствовал распаду Австрии»[244]. Эта патриотическая мифология вскоре создала славу 97-го пехотного полка, состоявшего в основном из джулианцев и фриуланцев, якобы склонившихся к «патриотическому» дезертирству[245]. Перипетии этого формирования были переосмыслены через ирредентистский фильтр, при игнорировании провальных военных операций, вызванных грубыми ошибками австрийского командования[246].

В таких представлениях дезертирства как национального жеста риск, присущий дезертирству, сознательно скрывался. Однако отдавать себя в руки врага было нелегко. Если товарищи или начальство узнавали о намерениях потенциального дезертира, последствия для него оказывались крайне серьезными. Но даже враг не всегда хорошо относился к тем, кто сдавался. Многочисленные свидетельства рассказывают о том, как итальянских дезертиров русские встречали объятиями, дарили им папиросы[247]. Однако в иных случаях попытка сдаться русским, бросив винтовку и побежав на врага с поднятыми руками, заканчивалась не столь счастливым образом — немедленным убийством перебежчика[248]. Не помогал дезертирству и тот образ, который сложился в Европе о русских — и о казаках в частности — как о жестоких и бесчеловечных людях. Именно так их изображала австрийская военная пропаганда, и это, конечно, не побуждало к бегству[249].