Вне сомнения, что у итальянцев, как и среди других национальных групп, бывали случаи убежденного и сознательного дезертирства по национально-политическим причинам. Джузеппе Пассерини сухо отметил в своем дневнике, что «игры с Австрией закончились»: 15 июня 1916 г. во время боя, вместо того, чтобы отступать вместе с товарищами, он остался в окопе, чтобы дождаться прихода русских и им сдаться. Окончание его «игр» с Австрией ознаменовало первый шаг добровольного пути к Италии, продолженного во время его плена в России[250].

Не было недостатка и в тех, кто уже с момента ухода на фронт поставил своей целью бегство. Таков случай Эудженио Лауренчича из Триеста, католика, выступавшего против войны, который в январе 1915 г. уезжая с люблянского вокзала в Карпаты, объявил своим знакомым, «что у него нет задатков воина и что при первой возможности он сбежит». Он также заставил жену и сестру отдать ему все их сбережения, сказав, что они понадобятся ему при побеге. Уже на третий день пребывания на фронте он воспользовался отправкой в патруль, чтобы сдаться русским вместе с небольшой группой однополчан[251]. Его решение было принято до того, как он пережил военный опыт, но чаще в основе намерения сдаться лежала травма войны, стремление избежать страдания, причины которых не были поняты или приняты командирами. Так, Альфонсо Каццолли уже в первую ночь, проведенную в окопах под непрекращающимся огнем противника, решил покончить жизнь самоубийством: но затем «при мысли о моих близких, я бросился на колени и, запустив руки в волосы, пролил потоки слез»[252].

Неоправданное дурное обращение со стороны начальства также способствовало отчуждению от армии и империи, и даже выбору дезертирства. У многих солдат это вело к антинемецкому настрою, возврату к национальной идентификации, которая позже интерпретировалась как форма чистого ирредентизма. К примеру, Аугусто Гаддо из Трентино приветствовал итальянские самолеты, патрулировавшие фронт, как братьев, и писал, что «наша ненависть направлена против немцев, придите на бой, вас сметут с лица земли не итальянцы, а мы, уродливые звери»[253]. Подобная реакция, вызванная в совершенно другом контексте, была у Аделии Паризи Брузегини, работницы из Трентино, высланной в Инсбрук, вынужденной противостоять антиитальянским предрассудкам и бороться с учреждениями, чтобы обеспечить необходимый минимум для своих шестерых детей: «Вы, подлецы, хотите драться со мной, и я смогу драться, я буду драться изо всех сил! С этими бессердечными, бездушными, безбожными людьми ! Ха! Мы — велыпи[254]! Мы лжецы, воры . Подходите ближе, вы найдете не женщину, а тигрицу, мы — велыпи, мы не можем говорить, но я покажу вам свои клыки»[255].

Как на фронте, так и среди беженцев, болезненный опыт дискриминации обострил чувство различия, увеличил дистанцию по отношению к институтам и их представителям, обострил чувство инаковости у итальянцев Австрии. Это становилось определением идентичностей и ценностей — способным ставить под вопрос Родину и императора (иногда даже веру), но не создание новых, прочных и глубоких связей во имя итальянскости[256]. Это был отход от Австро-Венгерской империи, но не обязательно движение в сторону Итальянского королевства.

Наряду с тем, кто пережил разочарование, переосмысление и бегство из армии, были и те, кто подтвердил свою лояльность, сожалея по поводу «предательства» своих соотечественников. Челесте Паоли назвал бежавших итальянцев «зверями», назвав, впрочем, причиной «предательства» плохое обращение к ним командиров-австрийцев[257]. Для многих дезертирство стало невыносимым позором, который укреплял антиитальянские предрассудки и приводил к негативным последствиям даже для тех, кто продолжал исповедовать свою лояльность. Таков случай Джованни Бона, назвавший дезертирство дюжины солдат своего батальона «бесчестьем для нашей национальности , оскорблением для нашей армии, ужасным примером». Бона подчеркивал, что среди «предателей» были не «наши тирольцы», а солдаты из Триеста и Побережья, хотя в итоге их побег имел серьезные последствия для всех итальянцев, которых немедленно перераспределили в другие полки[258].

В иных случаях происходило постепенное отдаление от империи, но это не обязательно приводило к дезертирству. Записки Эмилио Фузари, написанные предположительно в январе 1917 г. в госпитале в Вене, представляют собой «крещендо» оскорблений в адрес «немецких дураков», то есть офицеров — «невежественных диких идиотов», «слепых и жестоких» людей, которых Фузари проклинал вместе со всей «немецкой расой»[259]. Однако на обвинения в свой адрес он демонстрирует фатализм и покорность: «Ничего страшного!», «Терпение!»[260], и готовность подчиниться властям. Как только Фузари прибыл в Галицию, в августе 1914 г., он получил ранение — после первоначального лечения это позволило ему вернуться домой на три недели для полного выздоровления. Накануне возвращения на фронт он всерьез задумался о том, чтобы не возвращаться в казарму: «Единственной моей мыслью было убраться подальше за эти горы, не из-за страха, что снова придется участвовать в опасностях, а больше: чтобы не слышать, как эти бессердечные варвары боготворят свой невежественный патриотизм, и не видеть, что они делают с нами, итальянцами». Однако он отказался от планов дезертировать. Фузари сел на поезд, который из родного города, Мори, доставлял его в Тренто, где, как только он вышел на станции, увидел «великого Данте, второго отца нашей нации[261] — ради него я пошел бы на жертвы и даже отдал бы жизнь, но не ради этих негодяев, считающих нас не защитниками, а предателями…»[262].