После первых месяцев войны и последующего сокращения числа кадровых офицеров драматический характер приобрела языковая проблема. С годами ситуация еще более ухудшилась, когда растущие трудности с заполнением огромных потерь в различных военных формированиях привели к дальнейшему смешению национальностей. В результате количество языков, на которых говорили в одном полку, увеличилось, и в одной роте можно было встретить восемь различных идиом — неуправляемая ситуация для любого офицера[263]. Наличие разных языков при офицерах, не способных адекватно понимать своих подчиненных, приводило к ситуациям существенной некоммуникабельности с катастрофическими результатами с военной точки зрения. Свидетельства офицеров и солдат дают нам картины, отмеченные вавилонским хаосом в телефонной или радиосвязи, а также во время операций, о чем свидетельствует, в частности, лейтенант, по словам которого в его подразделении в пылу боя люди сумбурно переговаривались друг с другом на хорватском, немецком, венгерском и «венском» языках, что затрудняло согласованные действия. При таких условиях эпизоды «дружественного огня» становились всё более вероятными. В ряде случаев возникали гротескные ситуации. Так, в 29-й пехотной бригаде лишь немногие офицеры владели венгерским и словацким языками, двумя полковыми языками, поэтому немецкоговорящий капитан общался со своими солдатами на английском, пользуясь миграционным прошлым тех, кто до войны работал в США[264].

Трудности понимания и общения также часто отмечены в записках итальянцев. Эрмете Бонапаче, служивший в тирольском батальоне фельдъегерей, писал в своем дневнике, как даже в присутствии и немецких, и итальянских солдат офицеры говорили исключительно по-немецки[265]. Идентичен опыт Джузеппе Скараццини, который присутствовал на выступлении полковника полностью на немецком языке, не понимая ни слова[266]. Его свидетельство обогащено еще одним мотивом — рассказом об отношениях италоязычных солдат с капелланом полка, важной фигурой для поддержания морального духа солдат, в значительной степени преданных вере: капеллан, не зная итальянского языка, исповедовал их с помощью словаря[267].

Помимо негативных оперативных последствий, отсутствие должной связи не позволяло офицерам оказывать моральное влияние на солдат для поднятия их духа и мотивации. Практика «сокращения» итальянских дивизий, распределение солдат по множеству формирований, говорящих на других языках, усугубила проблему непонимания. Изолирование итальянцев, атмосфера подозрительности, невозможность чувствовать себя частью группы, сплоченной и единой общины становились наилучшими условиями для роста дезертирства[268]. В таких условиях невозможно было развить «эмоциональную связь» между солдатами и офицерами и наполнить органичным содержанием «окопную семью» — а это элементы, которые Агостино Джемелли[269] в своем известном очерке по «психологии окопа» считал решающими в обеспечении сопротивления боевой группы. Даже генерал Конрад фон Хётцендорф в отчете о дезертирстве в Тироле в сентябре 1917 г. отмечал ухудшение морального состояния, что неизбежно сказывалось на солдатах, размещенных в отрядах, где говорили на чужом для них языке, и, возможно, отдавали под командование офицера, вовсе не знавшего их языка[270]. Тем не менее, и он не учитывал это для итальянцев, намеренно направленных в подразделения других национальностей, и продолжал навязчиво объяснять рост дезертирства отсутствием у них патриотизма.

Всё же существовали конкретные случаи, показавшие, как можно положительно влиять на боевой дух войск. В апреле 1916 г. Адольф фон Боог, командир 25-й пехотной дивизии, дислоцированной в Галиции, решил собрать итальянцев, которые были распределены по группкам в его дивизии, и создал специальное подразделение, 4-й пехотный полк. Эту инициативу Боог предпринял совершенно автономно, без запроса каких-либо разрешений в Верховном командовании, учтя небольшое число задействованных солдат (около 70), прибывших на фронт в основном из Триеста и с Побережья. Вновь сформированному итальянскому подразделению дали «систематическое нравоучение», особенно по теме ирредентизма и отношения к Италии, сопровождаемое такими «штрихами», как «ежедневная порция мамалыги, которую они так любят». Результаты не заставили себя ждать, и в боях в июне 1916 г. у Сопанова, во время Брусиловского прорыва, их поведение было необычайно стойким и принесло нескольким из них награды[271].

Адольф фон Боог готовился, согласно его отчету, провести такую же работу с примерно тысячей итальянских кайзеръегеров, которые должны были прибыть на фронт в ближайшее время. Неизвестно, разрешили ли ему это, учитывая принципиальные указания Верховного командования и большое количество новых солдат. Несомненно то, что эксперимент фон Боога показал, как можно добиться положительных результатов с помощью простых действий, основанных на уважении, а не на карательной маргинализации итальянцев как национальной группы.

Плен стал характерным опытом Великой войны. Европейское явление, затронувшее все воюющие армии и страны, впервые в истории приняло гигантские масштабы. Около 8,5 миллионов человек, почти седьмая часть всех мобилизованных солдат, подверглись пленению, которое для многих продлилось намного дольше окончания конфликта: гигантское число, чуть меньше 9–10 миллионов солдат, погибших во время конфликта[272]. Условия жизни в плену были самыми разнообразными, часто отмеченными тяжелыми лишениями и жестоким обращением, голодом, отсутствием одежды и лекарств, эпидемиями тифа и других инфекционных заболеваний. Это был тяжелый опыт, во многих случаях трагический: пленные оказались оторванными от своей страны, но также и отторгнутыми от военного сообщества, к которому, несмотря ни на что, продолжали принадлежать, часто становясь жертвами репрессий со стороны нации, державшей их в плену[273]. Ко всему этому добавлялось чувство стыда и унижения вкупе с ощущением, что о них забыли на Родине.