Цели подобной политики были ясны: обострить национальную напряженность, от которой противник страдал как в тылу, так и в боевых частях, и спровоцировать солдат из числа меньшинств на дезертирство. Перипетии пленных австрийских итальянцев в России точно вписываются в эту динамику. На Восточном фронте, где было захвачено около двух третей всех военнопленных Первой мировой войны, значительная масса солдат попала в руки противника уже в первые недели войны, когда Россия сделала первые большие успехи, за которыми последовало столь же внезапное отступление. Во время этих событий для сотен тысяч людей война сразу закончилась, продлившись всего несколько недель, заточение же продолжалось затем несколько лет… Среди пленных оказалось также много итальянцев из Австрии — им тоже суждено было стать объектом царской национальной политики.

Для всех пленных, попавших в руки русских, начался один и тот же подготовительный процесс к переводу в место интернирования. За более или менее трудным маршем от фронта к тылу следовал долгий переезд на поезде к пунктам сбора, где пленных официально регистрировали российские власти — на основании информации, которую они сами о себе сообщали. В первые месяцы войны многочисленные места сбора и опознания возникали в беспорядке, главным образом в прифронтовых районах. В результате стремительного роста численности пленников, особенно после сдачи крепости Перемышль в марте 1915 г., эти первые сортировочные пункты переполнились, что привело к созданию крупных централизованных пунктов сбора в Дарнице, недалеко от Киева, и в Угреше, недалеко от Москвы[282]. С весны 1915 г. все пленные австро-венгерские солдаты проходили через эти места, сообщая свои личные данные, звания и состав полка — информация, позволявшая русским составлять списки имен, отправляемых через Международный Красный Крест в Вену.

Это была на первый взгляд простая процедура, но она предполагала наличие логистики, которую Россия имела лишь частично. Описания самого важного лагеря сбора пленных, в Дарнице, дают картину не только полной дезорганизации, но и драматической скученности пленных внутри совершенно неадекватных структур. В первые месяцы деятельности лагерь представлял собой огороженную рощу без хижин и служб, кишащую тысячами мужчин, ночевавших под открытым небом, часто больных тифом и холерой. Только в конце 1915 г. началось строительство десятков бараков, но условия содержания пленных улучшились лишь частично. Согласно рассказу Эмилио Станты из Триеста раздача пайков длилась порой целый день: голодная толпа, «толкая несчастных к деревьям, давила их. То и дело раздавались крики тех, кто падал на землю без сознания, а затем был растоптан своими же товарищами. Только при вмешательстве штыков пикета их спасали и доставляли в лазарет. Эти сцены повторялись ежедневно, в результате чего некоторые погибли раздавленными»[283]. Внутренняя организация лагеря и контроль оставляли желать лучшего. Пленные могли покинуть лагерь, чтобы поработать с местными крестьянами или спрятаться, избегая погрузки в поезда, а затем снова объявиться, притворившись вновь прибывшими, но также могли и просто сбежать в попытке вернуться на Родину[284].

С первых месяцев войны русские начали классифицировать пленников по национальному признаку, чтобы обеспечить лучшее обращение в первую очередь со славянами (они составляли около половины пленных австро-венгерских солдат)[285], но также и с эльзасцами, итальянцами и румынами. Им гарантировали лучшие условия проживания, одежду и питание в лагерях в европейской России в ущерб немцам и венграм, которым суждено было подвергнуться более суровому обращению в морозных сибирских местностях или в засушливых и малярийных регионах Туркестана. Более того, до мая 1916 г. этим категориям было отказано в возможности работать за пределами лагерей, поэтому они не могли пополнить причитающиеся им скудные деньги и избежать нездоровой и монотонной повседневной жизни в переполненных местах заключения[286]. Верно то, что из-за огромного числа пленных и неэффективности административного аппарата, который ими управлял, правила, предусматривающие различное обращение с лицами разных национальностей, не всегда применялись в полной мере и последовательно. Тем не менее, самим захваченным в плен солдатам становилось ясно, что, в принципе, провозглашение своей принадлежности к одной национальности, а не к иной, существенно влияло на шансы на выживание.

Этническое определение пленных происходило в лагерях в условиях крайней неразберихи при отсутствии последовательной и единой системы классификации[287]. Время от времени применялись разные критерии и разный уровень точности, без заранее определенного списка признанных национальностей. Российские власти с самого начала интересовало, по сути, различие между «славянами» (без каких-либо уточнений, — чехов, поляков, далматов, хорватоязычных истрийцев) и всех остальных. Позже внимание обратили на итальянцев, эльзасцев, румын и др. Среди множества упрощений не было ничего необычного в том, что и австрийцы, и германцы регистрировались просто как «немцы».

Свою этническую принадлежность выражали сами пленники, используя разные критерии, часто путая национальность с подданством: словаки или румыны называли себя «венграми» или «мадьярами», так как все они принадлежали Венгерскому королевству; словенцы использовали расплывчатое понятие «австрийцы»; поляки из Восточной Пруссии именовались «немцами», как и немецкоязычные жители Германии и Австрии. В ряде случаях разнообразие и неточность определений, вероятно, были признаком неопределенности национальной идентичности самих пленных, отнюдь не развившимся чувством этнической принадлежности на основе их собственного языка. Однако чаще всего это становилось результатом фундаментального непонимания того, что следует понимать под национальностью.

Таким образом, система определения национальности пленных была совсем не последовательной и стандартизированной, предоставляя им достаточную свободу. Например, они могли объявить себя «евреями», что не практиковалось в Габсбургской империи во время переписей. Они, при возможности, учитывали российскую политику поддержки славянских народов, при ненависти к немцам и венграм. Они также могли изменить свои заявления после перемен в общей ситуации. Всё это позволяет понять, что признание себя принадлежащим к одной национальности, а не к другой, являлось результатом сложных и меняющихся оценок и условий.