На День матери после стрельбы подруга, которая хорошо разбиралась в садоводстве, скупила все цветы, выставленные на распродажу в местном питомнике. Когда я вернулась домой, меня встретило изобилие весенних цветов, стоящих в горшках на моем крыльце: вербена, петунии, гвоздики, лобелии, ноготки. Это был красивый подарок, сделанный от всего сердца, и самой удивительной новостью оказалось, что я все еще могу восхищаться такими вещами.

Чтобы справиться со своим горем и выяснить, что же происходило в голове у Дилана, нам нужно было говорить с людьми, которые его знали, но у меня не было никакого желания ставить наших друзей в неудобное положение, если им, возможно, придется выступать в качестве свидетелей во время процесса. (Нам запрещалось говорить о чем-либо, что имело юридическое значение, но буквально все имело юридическое значение.) Я от природы откровенна и привыкла свободно делиться своими мыслями с людьми, которых я люблю. Наш адвокат сказал мне, что я могу говорить только о своих чувствах, и я так и делала. Люди вокруг меня были настолько добры, что слушали меня, даже если я рассказывала одни и те же истории по нескольку раз.

Все, что я могла делать, — это только брать и ничего не давать взамен. Мне никогда не была нужна доброта окружающих сильнее, чем в то время, и я никогда не была более неблагодарна, чем тогда. Это чувство добавилось к неотступному ощущению вины. Моя краткосрочная память полностью исчезла. Я не могла вспомнить, кому я сказала спасибо или вообще хоть что-нибудь, чтобы выразить свою признательность. Я завела записную книжку, чтобы вспоминать, что я сказала или сделала, но я все равно уверена, что я не поблагодарила всех, кто этого заслуживал.

К концу первой недели после возвращения домой мы знали, что не сможем уехать из Литтлтона. Люди, которые знали Дилана раньше, которые помнили тот день, когда он провел игру, не позволив соперникам ни одного хита, которые могли посмеяться, вспоминая тот день, когда он один съел целое ведерко крылышек в KFC или которые смеялись до колотья в боку от его шуточек, жили здесь и хотели поделиться своими воспоминаниями о нашем сыне. Как мы могли выжить без них?

Кроме того, могли ли мы на самом деле бежать от всего этого? Не было никакого способа бежать от того ужаса, который совершил Дилан. Никакое перемещение в пространстве не могло отдалить нас от правды или от ее следа. Куда бы мы ни поехали, ужас все равно следовал бы за нами.

В начале семидесятых я работала арт-терапевтом в психиатрической больнице в Милуоки. Однажды я случайно услышала, как Бетти, одна из наших пациенток с шизофренией, говорит: «Я устала, меня уже просто тошнит от того, что мое лицо всюду преследует меня». Многие недели и месяцы после Колумбайн я вспоминала эту фразу. С нарастанием шокового состояния меня стали переполнять волны негативных эмоций, и я металась между изнурительной скорбью, страхом, злостью, унижением, тревогой, угрызениями совести, горем, бессилием, болью и безнадежностью.

Эти чувства не были новыми; они были моими постоянными товарищами с того момента, как в моем офисе раздался звонок Тома. Как бы защитные реакции ни уменьшали их воздействие в первые часы, теперь они стали менее эффективны. Чем больше дней проходило, тем слабее становилась изоляция, которая не давала мне полностью ощутить то, что сделал Дилан, и мои эмоции, когда они появились, буквально обжигали. Я больше не могла отдалять себя от боли окружающих или притворяться, что не мой сын вызвал ее. Если я видела фотографию похорон жертвы на первой странице местной газеты, я не могла двигаться, раздавленная весом моего горя и сожалений. Я с трудом могла функционировать.

Я всегда была сверхорганизованной и деятельной, человеком, для которого нет ничего более приятного, чем продвигаться по своему списку текущих дел. В недели, последовавшие после Колумбайн, если я делала что-нибудь одно за весь день — разгружала посудомоечную машину или оплачивала счет, — то это был хороший день. Я еще не могла вернуться в офис, но, по крайней мере, моя работа в сфере реабилитации инвалидов дала мне представление о ситуации. Симптомы сильного горя — потеря памяти, дефицит внимания, эмоциональная хрупкость, выводящая из строя усталость — удивительно похожи на симптомы, возникающие в результате повреждения головного мозга.

В некоторые дни я беспокоилась, что теряю связь с реальностью. Однажды утром я сидела на краю кровати, пытаясь одеться. Я надела один носок, потом целый час смотрела в пространство, пока смогла надеть другой. На то, чтобы одеться полностью, мне потребовалось почти четыре часа. В другой день мне позвонила подруга, чтобы узнать, как я себя чувствую.

— Я ничего не делаю. Почему я так устаю? — искренне озадаченная спросила я.

Она ответила мне, вспомнив свой собственный опыт потери:

— Ты не ничего не делаешь. Ты горюешь, а это тяжкий труд.

Мое горе по Дилану было в центре всего. Оно пробивалось сквозь любые обстоятельства, но еще сильнее усугублялось тем, что я не понимала сына, и чувствовала свою вину в тех разрушениях, которые он причинил. Мой мир вращался вокруг этой оси.

Друзья, которые знали, что я иногда рисую, когда у меня проблемы, дарили мне книги по искусству и новые альбомы, чтобы соблазнить меня заняться рисованием. Но для меня было практически невозможно открыть их. Если я надевала яркие вещи, то это заставляло меня чувствовать почти физическую боль. Жизнь, когда-то наполненная работой, семьей, ведением дома, рисованием и друзьями, со скрипом остановилась. Длинные вечерние прогулки между скал, окружающих наш дом, в компании наших соседей приносили мне единственное облегчение.

В начале мая школьная администрация решила, что ближайшие друзья Дилана не будут присутствовать на своей собственной выпускной церемонии, назначенной на конец месяца.

Вначале несправедливость этого решения разбудила во мне настоящую волну гнева и желание защитить друзей Дилана. Они были хорошими ребятами и тоже испытали боль. Большинство из них держали с нами связь, предлагали свою поддержку и говорили, что были так же слепы, как и мы. Некоторые приходили в наш дом, приносили фотографии и видеозаписи Дилана, открытки, которые он им дарил. Девушка Зака Девон приготовила для нас книгу с фотографиями Дилана и написанными от руки воспоминаниями, с обложкой, которую она сделала сама. На каждой странице был Дилан, со смехом сталкивающий отца Зака в бассейн, одетый в гавайскую рубашку и гирлянды цветов на костюмированной вечеринке, которую устраивала Девон, дурачащийся с Заком и показывающий неприличный жест на камеру. Я часами рыдала над этими фотографиями, мечтая о подтверждении того, что этот чувствительный и любящий повеселиться ребенок, которого помнили мы с Томом, существовал на самом деле.

После того, как я поразмыслила, мой гнев по поводу выпускной церемонии утих, а его место заняла мрачная обреченность. Кто я была такая, чтобы злиться, даже от чьего-то еще имени? Это были чрезвычайные обстоятельства, а никаких учебников о том, как жить после самой чудовищной школьной стрельбы в истории, не существует.