К тому времени, как Дилан переехал в бывшую комнату своего старшего брата, он получил ученические права. Несмотря на то, что нам было трудно видеть, как он делает еще один шаг к взрослению, отдаляясь от нас, мы тоже радовались. Друзья всегда охотно подвозили сына, но мы жили в добрых пятнадцати или двадцати милях от их маршрута и Дилана очень раздражало, что он был единственным среди своих друзей, кто не мог водить машину из-за возраста.

Вначале Том отвез Дилана вечером на пустую парковку, чтобы он почувствовал, как это — водить машину. Затем они проработали езду по улицам города, фривеям и, наконец, по извилистым горным дорогам. Когда мы первый раз отправились на обед в новую квартиру Байрона, мы разрешили Дилану половину пути вести машину самому. (Байрон гордо угостил нас двойной порцией гамбургеров из полуфабрикатов. Ожидая недостаток овощей, я привезла салат.) К августу Дилан брал уроки вождения, чтобы получить более низкую ставку автострахования.

Все, связанное с переездом Байрона, было болезненным, но, увидев, как он расположился в новой квартире, мы поняли, что это было правильное решение.

— Теперь мы можем сосредоточиться на Дилане, — сказала я Тому, хотя, казалось, и сосредотачиваться нам было не на чем.

Наш младший сын как будто прочно стоял на ногах. Если он понимал, для чего создано какое-то правило, он почти всегда следовал ему.

Возможно, Дилан перестал быть таким непосредственным, приятным и общительным, каким он был в более раннем возрасте. Что представляет из себя мальчик-подросток? Но до того, как случилось то происшествие в одиннадцатом классе, я не видела ничего — ничегошеньки — в жизни нашей семьи, что могло бы указать на то, какая трагедия случится в скором времени.

С самого детства мне было приятно быть кому-нибудь полезной.

Мой дедушка организовывал грандиозные пикники на своей ферме, куда приглашали тех, кто работал в его компании и в благотворительных обществах, которые он поддерживал. Я старалась быть полезной, меняя бумажные тарелки. В школе я любила помогать уборщицам прибирать в столовой вместо того, чтобы пойти на игровую площадку во время перемены. Я по-прежнему такая. «Дайте мне работу», — говорю я во время свадеб и продолжаю повторять эту фразу, пока мне не поручат что-нибудь передавать или разливать.

Но я абсолютно ничего не могла сделать, чтобы помочь кому бы то ни было в дни после кровавой и жестокой расправы, которую мой сын устроил в школе Колумбайн Хай.

Озабоченные друзья и священники хотели собрать семьи вместе, но первый судебный процесс состоялся спустя несколько дней после трагедии, и наши адвокаты отвергли саму мысль о том, что мы встретимся с семьями жертв лицом к лицу. Я тоже не могла себе представить, что кто-нибудь из тех, кого коснулись эти события, захочет встречаться со мной вскоре после стрельбы.

Люди настоятельно советовали нам с Томом сделать публичное заявление в средствах массовой информации. Так мы и поступили через несколько дней после трагедии, принеся свои извинения и рассказав о своем потрясении и горе. Даже после этого я чувствовала необходимость прямо поговорить с семьями жертв Дилана и теми, кто остался в живых. Я решила написать письма-соболезнования каждой из этих семей.

Я была не так глупа, чтобы думать, что найдутся слова, которых будет достаточно для того, чтобы все исправить. Но мне нужно было дать этим семьям знать о моей скорби из-за того, как они пострадали от руки моего сына. У меня была мысль, что, если я смогу проявить доброту, она может уравновесить жестокость Дилана в то ужасное утро. И, хотя в этом нет ничего благородного, я хотела, чтобы они поняли: несмотря на то, что я любила его, я — не Дилан.

То, как я писала эти письма, по-прежнему остается одним из самых трудных дел, которые мне приходилось делать в жизни. Для того, чтобы закончить их, мне потребовался целый месяц. Как я могла передать свое сопереживание, когда одно упоминание моего имени, скорее всего, усилит страдания этих семей? Как я могла обращаться к кому-то как товарищ по несчастью, когда из-за моего сына — человека, которого я родила на свет и любила больше жизни, — они сейчас переживают мучения? Как можно сказать: «Простите, мой сын убил вашего ребенка»?

Трудность написания этих писем осложнялась еще и конфликтом, который появился из-за них в нашей семье. Том был против этой идеи. Он опасался, что эта рассылка соболезнований будет означать, что мы принимаем личную ответственность за происшедшее. Узнавать о жертвах и о том, как они умерли, было для него невыносимо, и он избегал этого.

У меня было другое чувство. Если мое письмо может дать этим людям хоть каплю успокоения и открыть мне дверь для общения с ними, я не могла отказаться от такого шанса. Я должна была сделать хоть что-то. Я надеялась, что моя человечность может принести хотя бы крупицу мира в души людей, которые до конца жизни будут страдать от жестокости моего сына.

Я целенаправленно избегала смотреть выпуски новостей, но чтобы написать семьям жертв, мне нужно было узнать больше о тех, кого они любили. Поэтому я заставила себя читать газеты, где писали об учителе и убитых детях. Я никогда не хотела обезличивать погибших и раненых, думая о них как о безликих жертвах. В каждом случае мне нужно было знать, какое потрясающее сокровище потеряли их родные.

Скорбь становилась только сильнее с каждой деталью биографии, которую я читала. Знание о том, чем был интересен каждый человек и что говорят о нем его друзья и любимые, разбивало мое сердце. Безвозвратность потерь, мысль о том, что Дилан отнял у невинных людей их драгоценные жизни и будущее, которое должно было быть у них, была нестерпима. Как он мог причинить такую боль? Как кто-то, выросший в нашем доме, мог это сделать?

Временами писать эти письма было как стоять в опасной близости от огня, и иногда мне приходилось отступать. Каждый день мне хотелось убежать как можно дальше от бумаг на моем столе. Но я знала, что если так сделаю, то потеряю свою связь с тем, что произошло. Колумбайн уже стала тем громоотводом, каким эта трагедия является по сей день, символом вреда от издевательств в школе, психических заболеваний, безответственных родителей, оружия. Как и все остальные, я верила, что есть ответы, которые надо искать, но пока не была готова обрести утешение в отстраненности. Колумбайн — это не проблема оружия или издевательств в школе, это прежде всего пятнадцать человек, которые погибли, и двадцать четыре человека, которые получили травмы, порой неизлечимые.

Но, пытаясь писать письма-соболезнования, признавая ответственность моего сына, я яростно отвергала мысль о том, что Дилан может быть виновен в чьем-то убийстве. Когда я писала, в глубине души была уверена, что люди, получившие смертельные ранения, были застрелены Эриком, а не Диланом. В письмах я упоминала о той «роли», которую Дилан сыграл в трагедии, потому что все еще не знала, что же на самом деле случилось в тот день. Мне было известно только о раненых и убитых людях. Я говорила о «моменте умопомрачения», потому что я считала, что Дилан должен был действовать импульсивно, для меня было немыслимым, что его участие могло быть запланировано заранее. Я все еще не верила, что мой сын был убийцей, потому что не смела вообразить, что он намеревался убивать.