Я боялась, что многие семьи будут оскорблены моей бесцеремонной попыткой обратиться к ним. Они скажут — и это будет совершенно верно, — что у меня нет права даже упоминать дорогие им имена. Когда я перечитала первую пачку написанных писем, я была готова их выбросить. Слова, застывшие на бумаге, были стыдными, жалкими, неадекватными.

Но писать их — это было единственное, что я могла сделать. Я не могла отменить то, что сделали Дилан и Эрик. Я не могла ни вернуть жизни, которые они отняли, ни исцелить тех, кого они ранили физически и психологически. Я была бессильна заглушить шок после трагедии ни у себя, ни у кого-либо еще, и я понимала, что не могу управлять тем, как люди мне ответят. Я не ждала ни прощения, ни понимания, ни о чего-либо еще, кроме шанса попросить прощения.

Через неделю после стрельбы мой брат Фил приехал, чтобы провести с нами несколько дней. Моя сестра не смогла к нему присоединиться: одна из ее дочерей-подростков, кузина Дилана, была так травмирована новостями о том, какую роль Дилан сыграл в трагедии Колумбайн, что ей потребовалась медицинская помощь.

Фил приехал, чтобы успокоить нас, но что он мог сказать? Мы были тенями людей, призраками самих себя, двигающимися через бесконечные сумерки замешательства, стыда и горя. Наши дни измерялись юридическими предписаниями и параноидальными мерами безопасности, которые мы вынуждены были принимать, чтобы избежать любопытных журналистов и тех, кто мог причинить нам вред.

Лицо Дилана было повсюду: Убийца, Террорист, Неонацист, Отщепенец, Подлец.

Вскоре после стрельбы мы испытали еще одно ужасное потрясение. Сообщили, что Робин, девушка, с которой Дилан ходил на выпускной бал, купила три ружья для мальчиков.

Моей первой мыслью было: «Ох, нет, бедная Робин!» В один миг я увидела все: она сделала это, потому что они ее попросили, потому что они ей нравились, потому что она была милым человеком. Она никогда, ни за что не сделала бы этого, если бы считала, что это небезопасно. «Ей придется жить с этим всю оставшуюся жизнь», — подумала я. А потом в тысячный раз: «Посмотри, как много людей, которым они причинили боль».

После трагедии нас настигали все новые и новые потрясения. По-прежнему почти изолированная от новостей и всего окружающего мира, я слышала только их слабые отзвуки. Почти год я не знала, что Мэрилин Мэнсон из уважения к памяти погибших отменил свои концерты в наших краях или о том, что Национальная ресторанная ассоциация не отменила свое ежегодное собрание, проходившее в отеле, расположенном в пятнадцати милях от школы, всего через десять дней после стрельбы.

Я узнала, что школьной администрации и полиции сообщали о веб-сайте Эрика, том самом, о котором сказала мне Джуди Браун в тот ужасный день стрельбы, и о том, что на сайте Дилан и Эрик открыто говорили о бомбах из обрезков труб и убийствах людей.

И я увидела фотографию Дилана на обложке журнала «Тайм» с подписью «Чудовища по соседству». Несмотря на чудовищность того, что он сделал, мне было очень больно увидеть это слово, использованное для того, чтобы описать его. Было почти сюрреалистично видеть его лицо над прогремевшим на весь мир заголовком. Все еще трудно было поверить, что Дилан сделал что-то настолько вопиющее, что об этом стало известно соседям, не говоря уж обо всем остальном мире.

Я прочитала статью. На следующий день я писала:

«Депрессия по-настоящему нахлынула после того, как вчера я прочла статью в „Тайм“. Они показали Дилана как милого ребенка, сбившегося с пути. Это причиняет более сильную боль, чем его изображения как негодяя, потому что показывает, как бессмысленно это все было. Он не должен был делать ничего этого. Он был так близок к жизни после школы. Если он и был подавлен, то не показывал нам этого».

В городе появился самодельный мемориал в память жертв трагедии — пятнадцать грубо сколоченных деревянных крестов, по одному на каждого погибшего, включая Дилана и Эрика. Тут же кресты Дилана и Эрика были сломаны и выброшены в мусорный контейнер. Приходская группа посадила пятнадцать памятных деревьев на земле, принадлежащей церкви, но полиции и прихожанам оставалось только бессильно наблюдать, как два из них были сломаны.

Конечно, я понимала, почему горожане не хотят, чтобы Дилана и Эрика оплакивали или память их увековечивали, но это беспрепятственное проявление агрессии напугало нас. Через несколько дней после своего приезда мой брат принял предложение ночевать в доме соседей. Он убеждал нас пойти вместе с ним:

— Вы в состоянии шока, вы не видите, как все это опасно.

Мы были в шоке, но не то чтобы мы ничего не видели, нас просто это все не волновало. В одну особенно плохую ночь Том утомленно сказал:

— Жаль, что он нас тоже не убил.

В течение следующих лет эта мысль появлялась у нас во многих случаях.

Один репортер заполучил записи с нашего телефона и начал звонить всем, с кем мы общались в предыдущие месяцы. Наши друзья и родные и так уже были измучены вниманием прессы, но теперь журналисты начали появляться в двух многоквартирных домах, которые принадлежали нам, чтобы опросить наших арендаторов. Мы так много работали, чтобы создать семейный бизнес, и безопасность и покой наших арендаторов были для нас приоритетом, но их донимали только потому, что они имели несчастье поселиться в одном из наших домов. Мы не видели способа защитить их, поэтому поспешили продать здания.

Мы думали о том, чтобы уехать из наших краев, но чем враждебнее становился окружающий мир, тем ценнее становилась поддержка нашего внутреннего круга. Мы прожили в Литтлтоне больше десяти лет, и люди, которых мы любили, тут же встали на нашу сторону. В те дни, когда я не была уверена, что буду жить дальше, появлялись друзья, которые поддерживали меня.

Если Бог посылает нам свою любовь, то я думаю, что она проявляется через действия людей. В это ужасное время нас поддерживала забота тех, кто был вокруг нас. Друзья и родные укрепляли наше мужество ежедневными звонками и лаской. Соседи приносили нам домашнюю еду и возвращали пустую посуду ее владельцам. Наши друзья быстро научились, что не стоит защищать нас перед прессой, потому что многие из них увидели, как их слова искажают или окружают таким контекстом, что они звучат совсем по-другому. В первые дни, когда наш телефон разрывался от предложений дать интервью, звонков незнакомцев, а также и друзей — двадцать или тридцать звонков в день — наш самый близкий сосед принес нам определитель номера, чтобы мы могли знать, когда будет безопасно снять трубку. Теперь мы видели, откуда приходит каждый звонок.