стало ещё хуже? Он чего-то не учёл… Он слишком расслабился…

– Уже начало пятого. Наступило воскресенье, – объявил голос доктора. – Воскресенье – сегодня.

Что это значит?

Что с того?

«Воскресенье – сегодня».

Рождество?

Не то, не то…

Воскресенье…

Воскресенье…

В-о-с-к-р-е-с-е-н-ь-е…

ВСПОМНИЛ!

Три дня назад не было никакого воскресенья!

И вчера три дня назад тоже не было воскресенья.

Ни вчера, ни сегодня!..

– Мама умерла не три дня назад. Не так ли, Джеффри?..

Он сплоховал…

5

Карлсен слышал, как Барбара хлопнула дверью где-то на первом этаже. Он вылез из укрытия, взял пальто и тенью прошмыгнул к лестнице. У себя в комнате наконец-то вдоволь надышался. А через минуту он тихонько постучал к Томпсону. Никого.

Где же он так долго?

Рядом в спальню Ольги была приоткрыта дверь.

Карлсен насторожился.

Если ответ вообще существует, то где, если не здесь…

Молодой человек вошёл, прислушался. Всё тот же вой ветра за окном и больше ни звука. Он закрыл за собой дверь и пересёк комнату, включил ночник. На кровати под покрывалом покоилось тело. У окна стоял мольберт с холстом, на полу валялась палитра с кистью.

Картина была странной. Чёрная воронка, краска ещё не высохла.

Ольга предпочитала цвет, успел заметить Карлсен.

Он тут же поискал цветочную картину на стенах.

Её здесь не было.

Из угла, где стояло кресло, куда меньше всего доставал свет лампы, раздалось:

– Потеряли что-нибудь?

6

Да вы Шерлок Холмс, док! Как вы это сделали?

– Что было три дня назад?

Сколько они там находились? Не пора возвращаться?

Однако ноги были совсем не уверены в том, что смогут бежать. А руки почему-то подрагивали.

– Три дня назад… я внезапно понял, что её больше нет…

Сознание ещё работало. И так много слов за один раз!

Самочувствие вроде бы стабилизировалось.

– Каким было тело, когда вы о нём вспомнили?

Только не это.

Сама мысль была отвратительной.

– Живым или уже мёртвым?

Мёртвым! Самым мёртвым на земле!

И это тело не принадлежало его матери, это было чьё-то другое. Обугленное, тёмно-коричневое, как подсохшая глина. И пахло жжёным (его мама пахла совсем иначе!).

– Она давно умерла, не так ли?

Умерла в далёкое воскресенье, а по ощущениям – как будто в прошлое.

С его губ сорвалось усталое «да».

Это согласие далось труднее, чем все предыдущие.

Томпсон был удивлён, как далеко они продвинулись.

Где они были?

Где был край утёса?

– Вам было шесть или семь?

Или шесть, или семь, он никак не мог вспомнить. То, что было воскресенье – никаких сомнений. Пасха ведь.

Его тело теперь уже полностью подчинилось тревоге, мысли шли тягуче. В уши дул ветер.

– Она сгорела в том доме, Джеффри?

Как бы ему хотелось, чтобы сгорела та, другая женщина, к которой уходил отец.

Он почувствовал в глазах влагу.

– Как она сгорела?

Томпсон с усилием выдавил (лишь бы он отстал!):

– Я не нашёл выхода, заныл, она вытащила меня из огня и выбросила в окно, потом что-то обрушилось и придавило её…

Слова, минуя сознание и его хитрые уловки, сами вышли наружу.

Томпсон расслабился и ни о чём уже не думал. Не о чем было думать. Всё выплеснулось и впиталось в бескрайнюю пустоту ночи. Ушли мысли, что якорем придавливали ему душу. Их, как массивные камни со дна, достала сильная докторская рука.

Казалось, он стал меньше. И легче. И свободнее.

– Чей это был дом, Джеффри?

Той женщины!

Он не знал об этом наверняка, но в дальнейшем всю жизнь считал именно так.

Ещё – ему приятно было думать, что та женщина была где-то в доме и тоже сгорела, и мучилась в сто раз сильнее. Да, он об этом думал часто. Со временем он почти перестал помнить, что это было лишь его навязчивой фантазией.

– Отец приходил в тот дом, не так ли?

Но всё сгорело и бесследно исчезло.

– В последний свой час мама хотела дать тебе урок всей жизни.

Томпсон упал на колени. Ему казалось, чернота готовилась напасть и придавить ему голову.

В обычной ситуации он бы решил, что это банальное головокружение…

– Мама не собиралась умирать, – выдавил он из сжавшегося горла.

– Ты злишься на неё, потому что она там по своей воле осталась, да, Джеффри?

Томпсон стиснул и обнажил зубы, сжал кулаки. Его давило толщей морских вод со всех сторон, он попал в темнейшую абиссаль.

А может, это только злость так выглядит, когда глаза завязаны?

– Ты не смог ей помочь? Ты вылез, а она сгорела?

– ХВАТИТ! ХВАТИТ!!!

7

– Это вы, – обернулся Карлсен.

От неожиданности и испуга пульс зачастил. Он подождал, пока сердце успокоится, и включил верхний свет.

Старик, укутанный в плед, скорбным голосом произнёс:

– Продолжаете расследовать?

– Продолжаю.

Бульденеж был очень бледен. По левую его руку стоял холст, изображающий обед Мадонны с младенцем. Поглаживая краешек картины, он спросил:

– Что-нибудь прояснилось? Нашлась фиалка?

Карлсен, выключив ночник, с сожалением сообщил:

– Всё только запутывается.

– Тогда, может, я смогу помочь? – старик наклонился и со стоном оторвал от пола зелёного слоника. – Подставка для книг. Вторая такая же на столе. Её основание из мрамора. Видите – кровь.

Карлсен подержал вещицу. Снизу мрамор был испачкан чем-то тёмным. Структура и запах пятна не оставляли сомнений – этим убили хозяйку комнаты.

Карлсен вернул слона к его паре и прошёлся до окна.

– Томпсон выдвинул теорию, но она пока не подтвердилась.

– Что за теория?

Карлсен вкратце изложил суть.

Бульденеж фыркнул:

– Ольга бы так не поступила. Не так примитивно, понимаете?

Он вскинул руки, возмущаясь:

– Вот потому её и не понимал никто! Её мир был устроен слишком сложно для обычного разума. А она никогда специально не усложняла, всегда говорила как есть. Устами младенца, что называется…

У него запершило в горле. Переждав кашель, он сипло рассмеялся и возбуждённо произнёс:

– Это ведь детское поведение: ребёнок шкодит, затем прячется и наблюдает, следит за реакцией взрослых. Игра такая, понимаете?

Бульденеж продолжал посмеиваться, а его горло свистеть.

Адам Карлсен гораздо менее весело заметил:

– К сожалению, не у всех взрослых имеется чувство юмора.

– Это верно.

Старик успокоился и вздохнул.

– Никто не представляет, как малышке было тяжело. Я всегда говорил ей, чтоб поддержать – художнику не может быть хорошо. Если ему хорошо, он уже не художник. Художнику должно быть плохо. Она и терпела.

Вновь тяжкий вздох.

– Почему она рисовала цветы? – спросил Карлсен.

– А вы как думаете?

– Яркие цвета? – предположил Адам. – Ей этого недоставало?

– Верно, верно. А ещё, потому что она срисовывала. Я подарил ей