— Боже мой, что же тут непонятного. Вот скажите, у вас дети есть?

— Есть, сын.

— А у меня детей нет, и я уверена, что это наказание за предательство. Вас когда-нибудь предавали?

— Да. — Лавров тяжело сглотнул, вспомнив Веру. — Правда, я вроде никогда никого не предавал.

— Ну вот. А у меня ситуация наоборот. Меня всю жизнь любили, баловали, носили на руках, решали за меня все мои проблемы. И жизнь была легкой и волнующе прекрасной. А я предала и уже много лет за это расплачиваюсь. Ладно, не к месту я этот разговор затеяла, — сказала она, позабыв, что зачинщиком разговора на самом деле был ее случайный собеседник. — Приходите через неделю за букетом. Уверяю вас, что вы останетесь довольны.

Лавров вышел из магазина, перешел дорогу и обосновался на скамеечке в аллее, расположенной вдоль улицы, на которой располагался «Мир цветов». Проезжая часть здесь была разделена узкой, вымощенной тротуарной плиткой яблоневой аллеей. Кроны деревьев уже покрылись легкой зеленой дымкой. Весна в этом году была удивительно ранней. Снег, ржавый, черный, уже весь сошел, асфальт просох, в воздухе пахло весной и счастьем.

Лавров даже принюхался, чтобы убедиться, точно, запах счастья был разлит вокруг, как самые лучшие в мире духи. Это было странно до невозможности. Смерть Веры, горе Степки, непростое сближение, которое шло между ними, отсутствие нормальной работы, необходимость снова социализироваться в обществе слабо располагали к тому, чтобы чувствовать себя счастливым. И все-таки это остро-сладкое, давно позабытое чувство бушевало в груди, возрождая какие-то смутные надежды.

На большом серебристом джипе подъехал Ковалев, нетерпеливо посигналил у входа в магазин, дождался, пока из дверей выскочит маленькая, хрупкая, одетая во все черное фигурка, Аля. Вышел из машины, чтобы открыть дверцу и усадить ее внутрь, тронулся с места, не обращая внимания на сигналящие ему автомобили. Лавров уже знал, что именно в это время Ковалевы всегда ездят на обед. Выбирали они для этого один и тот же ресторан — японский «Киото».

После обеда Аля отправлялась домой и больше в этот день уже не появлялась, видимо, придумывая цветочные композиции дома. А ее муж ехал в принадлежащее фирме тепличное хозяйство, где и выращивали редкие цветы.

После работы Ковалев в первый день наблюдения на часок заехал в бильярдную, во второй — в пивной бар, где выпил кружку пива, и отправился домой. Ровным счетом ничего интересного не было в его перемещениях по городу. И ничего таинственного в его окружении, кроме, пожалуй, одетой в черное Али. Если бы ему, Лаврову, предложили подобрать для нее букет, то он сложил бы его из руты, иссопа и розмарина, символизирующих раскаяние, смирение и горькие воспоминания. Уж что-что, а на языке цветов он за последние две недели научился говорить неплохо.

* * *

Лилю одолевали журналисты. После выхода статьи в «Курьере» она выдержала два шторма, четыре бури и одну истерику от журналистов других средств массовой информации и теперь каждый день давала комментарии и исчерпывающую информацию о ходе расследования то одному изданию, то другому. К счастью, количество выдаваемого она определяла сама, а говорить обо всем и ни о чем научилась уже очень давно. Из ее слов никто, включая преступника, не мог почерпнуть больше, чем она хотела сказать.

Сегодня комментарии запросил телеканал «Город», считающийся одним из самых рейтинговых. Ссориться с ним было нельзя, поэтому время для записи интервью Лиля в своем плотном графике выделила, точнее, урвала. Журналисты, как всегда, опаздывали, и Лиля вздохнула. Гораздо с большим удовольствием она поехала бы сейчас к Бунину и его коллегам, чтобы обменяться новой информацией, но что ж поделать.

Дверь открылась, и, увидев, вошедшего в кабинет журналиста Константина Сколкина, Лиля вздохнула снова. Сколкина она не любила. Это был молодой, амбициозный, дурно воспитанный и страдающий звездной болезнью в тяжелой стадии человек. Он был хамоват, самонадеян и плохо образован, однако считал себя чем-то средним между Леонидом Парфеновым и Владимиром Познером. С Лилей он всегда говорил чуть свысока и с претензией в голосе, как будто она была ему что-то должна. Впрочем, насколько Лиля знала, в должниках у него ходило полгорода.

Минувшей зимой Сколкин сумел прославиться на всю страну благодаря градоначальнику. Заявившись на незалитый вопреки обещаниям властей главный городской каток с роликовыми коньками, он пристал к мэру, как присосавшийся клещ. Мол, давайте я на роликах поеду, а вы на коньках попробуете, вы же лед нам обещали. Не стерпевший подобного хамства мэр пожевал губами и осведомился о фамилии своего собеседника.

— Сколкин, — услужливо подсказал из-за спины мэра кто-то из пресс-службы.

— Склеиваться тебе пора, Сколкин. — И с этими словами мэр повернулся к журналисту спиной и зашагал прочь.

На беду обоих, диалог снимала камера. Сколкин, понадеявшись на то, что своими острыми вопросами войдет в историю, дал знак своему оператору снимать, и в тот же вечер совет «склеиться» широко разошелся по Интернету, попав даже на федеральные телеканалы. Градоначальника клеймили позором, а над журналистом публично смеялись и издевались все кому не лень. С тех пор прошло уже несколько месяцев, а Лиля при каждой встрече ловила себя за язык, чтобы не уточнить, склеился он уже или еще нет.

Публичной порке Константина она была рада, хоть и признавала, что злорадство — нехорошее качество. Она не любила людей, готовых в своих интересах не считаться со средствами и идти по головам, а Сколкин был именно таким — не признающим авторитетов, циничным карьеристом, готовым на любую подлость, если она вдруг окажется ему выгодна.

Оператор, с которым работал Константин, был его полной противоположностью. Лет на десять постарше тридцатилетнего Сколкина, серьезный, малоулыбчивый, очень спокойный. Лиля вспомнила, что зовут его Илья Широков. Почему-то именно у Широкова Лиля всегда хорошо выглядела в кадре. Она знала, что совершенно не телегенична, но по роду своей деятельности была вынуждена регулярно позировать перед телекамерами, давая официальные комментарии от лица следственного управления.

В съемках других операторов она себе не нравилась, а у Широкова всегда получалась красавицей. По большому счету, ей было на это наплевать, но женское тщеславие все-таки тешилось. В общем, Широкову она улыбнулась широко и открыто, а Сколкину кисло, стиснув зубы.

Бодро оттарабанив положенный комментарий и мастерски уйдя от дополнительных ответов (зря Костик считал, что умнее ее, не так это), она выразительно посмотрела на часы. Мол, давайте, ребята, сворачивайтесь. Широков послушно начал снимать камеру со штатива и бережно укладывать ее в кофр, а Сколкин что-то блеял за ее спиной, которой Лиля к ним повернулась, давай знать, что аудиенция окончена. Если нужно, она могла быть той еще заразой.

Словно в помощь, у нее зазвонил телефон. Звонил Бунин, и Лиля радостно выпалила в трубку:

— Да, Ванечка.

— Угадай, где я нахожусь? — уныло спросил он.