Лиля покосилась на Лаврова, однако тот слушал рассказ Ивана с каменным выражением лица, ни один мускул не дрогнул. Дочь Светланы Панфиловой, Елена, была гостьей программы про неизлечимо больных людей и рассказывала, как живется родственникам, у которых на руках угасают родные люди. Бывшую учительницу Людмилу Яновскую Сколкин снимал в новостном сюжете ко Дню учителя. Тогда в Администрации города собирали и чествовали старых педагогов.

Другими словами, журналист канала «Город» Константин Сколкин был лично знаком с каждой из жертв, а также хорошо осведомлен об особенностях их биографии. А потому был тут же включен в список основных фигурантов по «цветочному делу».

Возвращаясь со встречи с коллегами, Лиля чувствовала себя так, как будто вагон разгрузила. Больше всего на свете она мечтала сейчас залезть в ванну, полную горячей воды и пахучей пены, закрыть глаза и хорошенько подумать, разложить факты по полочкам. Но дома ее ждал Гришка, которому она клятвенно пообещала помочь сделать презентацию по предмету «Окружающий мир». Про окружающий мир Лиля могла рассказать очень много, вот только вряд ли ее знание оказалось бы подходящим для второклассников.

Желая оставить всю тяжесть и грязь сегодняшнего дня на лестнице, чтобы не тащить ее к сыну и встретить его с улыбкой, она остановилась, машинально открыв почтовый ящик. Там не могло ничего быть, потому что коммунальные квитанции она уже не только забрала, но и оплатила, писем им никто не писал, и газет они не выписывали. Однако в ящике что-то лежало. Аккуратно протянув руку, хотя завернутый в белое предмет вряд ли мог оказаться бомбой, она достала шуршащий сверток и развернула его. В вощеной бумаге лежал пучок мяты. Обыкновенной душистой мяты, которую она так любила в коктейлях.

Бросив его в сумку, Лиля полезла в Интернет на телефоне. Уже через минуту она расшифровала новое послание убийцы, который подобрался к ней так близко, что знал ее домашний адрес. На языке цветов мята читалась как «подозрение».

Лавров задумчиво щелкал кнопкой настольной лампы, стоящей в его будке охранника. «Щелк», и маленькое пространство заливал желтый свет, похожий на пластилиновый сыр, выпускаемый в рамках программы импортозамещения. «Щелк», и будка погружалась в темноту, освещаемую лишь светом уличного фонаря. Он стоял далековато от будки, его главной задачей было освещать дорогу, которая от шлагбаума на въезде в поселок поднималась немного и разветвлялась на отворотки, заменявшие здесь улицы. Фонарю не было никакого дела ни до Лаврова, ни до тьмы в его голове, которая никак не желала рассеиваться. И даже щелканье кнопкой не помогало.

«Щелк-щелк»… Вообще-то он уже давно все для себя решил. Он вернется на службу, к ребятам в отдел. Надо только скинуть пяток килограммов да накачать мышцы в спортзале. Но это ерунда, это будет совсем несложно. Вот сейчас они закончат это дело с цветочными убийствами, вместе закончат, и он, Лавров, переговорит с Ванькой Буниным, который ему обязательно поможет. В этом он даже не сомневался.

«Щелк-щелк»… Со Степкой отношения, слава богу, налаживаются. Мальчик уже почти не плачет ночами и даже улыбается иногда отцовским шуткам. Робко, опасливо, но все-таки улыбается. И мама довольна. То ли тем, что они теперь живут все вместе, то ли от того, что видит, что ее непутевый сын действительно возвращается к нормальной жизни. Что и говорить, его добровольная схима излишне затянулась, и сейчас Лаврова самого удивляло, что он так долго этого не замечал.

«Щелк-щелк»… А все-таки символично, что все, что с ним сейчас происходит, выпало на весну. Самое время возродиться и начать жить заново. Весенний воздух, еще прохладный утром, но прогреваемый к обеду, пах обновлением. Там, куда не долетал ветер и было солнечно, на деревьях и кустах уже набухли почки. Лавров каждое утро проверял огромную яблоню во дворе, растущую прямо у стены маминого дома, и ольху, скрипящую ветками прямо у входа в охранную будку. До листьев, настоящих весенних, нежно-зеленых листьев оставалось всего ничего.

«Щелк-щелк»… Мама перед отъездом на работу уже каждый день колдовала на своих волшебных клумбах. Что-то рыхлила, что-то удобряла, что-то подсаживала, что-то, наоборот, выдергивала, хотя клумбы и так выглядели образцово-идеально. Вот все-таки интересно, что мама, технарь по образованию, настолько на «ты» с цветами.

«Щелк-щелк»… Ее тоже зовут как цветок. Ей очень идет ее имя, нежное, как дрожащий на ветру лепесток. И аромат от нее исходит, как от цветка. Тонкий, душистый, манящий, так и хочется вдыхать его снова и снова. Лавров поперекатывал на языке звонкое, как лесной колокольчик, имя Ли-ля, Ли-леч-ка, Ли-ли-я, динь-дон, динь-дон… Вряд ли она согласится на то, чтобы рядом с ней, такой звонкой, такой ясной, находился мрачный тип вроде Лаврова.

Тяжелое, грязное прошлое тянуло его назад, в зловонную мутную жижу, из которой он с таким трудом пытался вырваться. Рискнет ли он, похожий на болотного водяного, приблизиться к ней. Посмеет ли. И как переживет, если она отшатнется в ужасе, не захочет впускать в свою жизнь ни его проблемы, ни его самого. К сожалению, получить ответ на этот вопрос можно было только экспериментальным путем.

«Щелк-щелк»… Рискнуть или не рискнуть? Посметь или не посметь? Обожжет или приголубит? Любит — не любит? Плюнет — поцелует? Сам Лавров на ее месте плюнул бы. И Вера тоже плюнула. Хотя она — не Вера. Это уже абсолютно ясно.

Ночные горячечные мысли бились в голове, отгоняя сон. Впрочем, спать на посту не положено, а он же на посту. Лавров не выдержал и засмеялся. В маленькой охранной будке, больше напоминающей собачью, даже диван имелся, продавленный, как и положено дивану, стоящему в таком месте. Естественно, что охранники укладывались спать, несмотря на все инструкции. К черту инструкции в забытом богом коттеджном поселке. За два года работы тут ни разу не произошло ничего, требующего вмешательства охраны. Открыть шлагбаум, если попросят, помочь поменять колеса, зарядить аккумулятор, вот и все проблемы, которые ему приходилось решать.

Поначалу Лаврова это вполне устраивало. Здесь можно было не жить, а тупо сидеть на обочине жизни, наблюдая, как она течет мимо, поднимая и опуская шлагбаум перед другими. Ночью спать на продавленном диване, днем тоже спать, только наяву, с широко открытыми глазами, которые не фокусируются на увиденном. Да, долго Лаврова это устраивало, а сейчас вот почему-то перестало. Последнее время ему было тесно в будке. Пользуясь весенним теплом, он практически все время проводил на улице, дыша полной грудью, закидывая голову, чтобы полюбоваться на бескрайнюю синь неба. Он как будто заново видел, узнавал, ощущал и небо, и голые ветки деревьев, и остатки грязного снега, съежившегося в тени, и крики птиц, и солнечных зайчиков, то и дело выскакивающих из зеркал проезжающих машин и по-хозяйски располагающихся на окнах будки.

И звуки сейчас звучали как-то по-новому, и запахи Лавров ощущал острее, и краски вокруг были ярче, и струны души были настроены как-то по-другому, совсем не так, как еще месяц назад. Ему было странно, что все эти изменения произошли с ним после смерти Веры. Не по-людски это было, не по-божески. Но с чем еще связать свое странное состояние, больше всего напоминающее невесомость, он не знал.