она не доставала из платяного шкафа со времени похорон Шандора-младшего. Они слишком долго пролежали в глубине ее гардероба, и из-за этого, а также из-за сырой августовской погоды от них исходил едва уловимый запах затхлости, который она была вынуждена перебить капелькой духов.

Однако сейчас легкий аромат духов был вытеснен гораздо более сильным запахом. Марица не осмеливалась даже глубоко дышать, чтобы поменьше чувствовать это зловоние. Если бы только у нее была такая возможность, то она бы сейчас вообще не дышала. Она старалась подольше задерживать дыхание и делать вдохи как можно реже, поскольку каждый вдох, который ей приходилось делать, наполнял ее маленький носик ужасной вонью конского навоза.

Марица уже привыкла к этому запаху на деревенских улицах, где свежий воздух рассеивал его, но в тесных стенах сельской ратуши он был просто невыносим. Источник этого смрада находился совсем рядом с ней. Зловоние исходило от Михая, словно пар от паровоза. Михай стоял рядом с ней, и вид у него был несчастный. Он потерпел кораблекрушение и сигнализировал об этом облаками вони вокруг себя.

Михай появился в деревенской ратуше всего несколько минут назад. Когда он, пошатываясь, спускался со своего фургона, то угодил ногой прямо в кучу мягкого, вонючего навоза. Дождь хлестал его по спине, пока он тупо размышлял, что же ему теперь делать. Он посмотрел на испачканный ботинок, изучая налипший на него навоз не менее внимательно, чем детектив изучает улики по громкому делу. Он взглянул на свой второй ботинок, как будто это могло дать ему какую-то подсказку, как выбраться из этого щекотливого положения. Затем он застонал, поднял ногу, прижав подошву к колесу фургона, и пока капли дождя стекали по его шее, принялся водить своим ботинком взад-вперед по колесу, пытаясь смыть с него навоз. Однако вместо этого экскременты только размазались по ботинку, а часть их с противным, смачным звуком шлепнулась на другой ботинок.

Михай прошел через вестибюль в главную, парадную залу ратуши, где теперь стоял рядом с Марицей. Его ботинки все еще были покрыты экскрементами, их ошметки прилипли к краю его штанин. Его волосы растрепались, подол его рубашки выбился из штанов и болтался под жилетом. Михай не побрился. Перед глазами у него все расплывалось, в голове стучало, он был уверен лишь в том, что видит перед собой Эбнера.

Эбнер держал в руках раскрытую Библию, иногда поправляя на носу очки, которые надевал во время чтения. Он заранее заложил закладками те страницы, отрывки текста на которых были ему нужны. Он не так часто помечал страницы, которые требовалось открыть во время церемонии. С тех пор как в закон внесли соответствующие изменения и было разрешено заключать гражданские браки, официальных бракосочетаний было проведено достаточно мало. Эбнер прочел вслух часть текста, держа палец на той его части, которую следовало прочесть следующей, и посмотрел на пару перед собой. Марица стояла, плотно стиснув челюсти. Эбнер увидел морщинки, появившиеся у нее на лице в последние годы, отчего ее гримаса стала еще более отчетливой. По ее телу пробегала легкая дрожь, ее прозрачные глаза сверкали.

Затем Эбнер перевел взгляд на Михая. Более наглого и бесцеремонного жениха он еще не видел.

Эбнер снова склонил голову к Библии и продолжил зачитывать отрывки из нее.

* * *

Ноябрь 1920 года

В ближайший вторник, последовавший за его назначением, доктор Кальман Цегеди-младший ранним утром прибыл в Надьрев. Погода еще не успела испортиться, и он смог проделать восьмикилометровое путешествие из Цибахазы без каких-либо осложнений. Он унаследовал основную практику своего отца в Цибахазе. Вместе с тем в его ведение также перешло несколько деревень в районе, включая Нойбург, Тисафельдвар, Тисакюрт и Надьрев, который был самым дальним населенным пунктом, поскольку располагался на другой стороне обмельчавшего русла реки.

Доктор Цегеди-младший вышел из своего фургона на улице Арпада, которая, хотя последние сутки и не было дождя, блестела после ночного морозца. Восемь километров езды по проселочной дороге заставили его оценить приятное ощущение твердой земли под ногами. Фургон всю дорогу трясся по неровной колее, и от того, что сейчас можно было просто стоять на улице, он испытывал настоящее удовольствие, хотя его тело все еще ныло после поездки.

Следуя правилам своего отца, которые тот выработал, когда еще приезжал по вторникам в Надьрев, доктор Цегеди-младший остановил свой фургон перед зданием деревенской ратуши, чтобы прежде, чем отправиться в свой смотровой кабинет, ознакомиться с журналом записи на прием, который вел деревенский глашатай. Тех больных, которые не смогут к нему попасть, он был намерен навестить сам.

Молодой врач вошел в ратушу. В вестибюле было темно. Когда не было солнца, там стоял полумрак. Доктор Цегеди-младший огляделся вокруг и не смог отметить для себя ничего примечательного. Если не считать карты и часов, на стенах больше ничего не висело. Вдоль одной стены стояла скамья. В узкий дверной проем был виден слабый свет в главном зале ратуши. Доктор Цегеди-младший вошел туда, ощущая слабый запах парафина. Глашатай недавно заправил уличный фонарь на улице Арпада, а также лампы ночных сторожей, хранившиеся в ратуше, и в воздухе все еще пахло лампадным маслом.

Деревенский глашатай заранее приготовился к визиту доктора. Журнал записи на прием был извлечен из шкафа и лежал на столе, открытый на сегодняшней дате. Однако доктор Цегеди-младший хотел вначале просмотреть другие журналы учета. Как новый врач, отвечавший за здоровье жителей деревни, он решил проверить, правильно ли ведутся журналы для регистрации родившихся и умерших.

Журналы представляли собой толстые фолианты в добротных переплетах, вверху каждой страницы которых был проставлен старинный мадьярский герб. От старости у них в некоторых местах стал рассыпаться переплет. Кроме того, за десятилетия своего использования они неизбежно покрылись отпечатками грязных пальцев крестьян. Журналы для регистрации, даже с учетом утраченного былого великолепия, казались слишком помпезными в унылой обстановке деревенской ратуши.

Доктор Цегеди-младший придвинул к себе первый фолиант, откинул его парадную корочку, поправил очки и склонился над книгой. Он сразу же стал похож на своего отца, который теперь был уже совсем стариком. Он водил пальцем по чернильным записям на страницах, перечитывая имена новорожденных, даты рождения, пометки повитухи. Особенно его интересовали записи, касавшиеся любых необычных обстоятельств при родах.

Он особо отмечал для себя те случаи, когда там, где должно было быть вписано имя новорожденного, стоял прочерк, а затем следовало краткое объяснение причины мертворождения.

Доктор перевернул страницу. Тишину в ратуше нарушал лишь шорох перелистываемых страниц. Цегеди-младший приехал в Надьрев как раз перед тем, как ратуша