что писать стало некогда. Да в сущности и незачем: пребывание в президиумах, сочинение установочных статей и докладов, исполнение хлопотных, но и лестных обязанностей депутата Моссовета, союзного и республиканского Верховных Советов, должности вице-председателя Всемирного Совета Мира, председателя Комитета по присуждению Сталинских премий, руководство бесчисленным множеством других комитетов и комиссий стало для Ф. наркотиком, от которого так же невозможно было отказаться, как и от пристрастия к алкоголю[2987].

Все новыми и новыми почетными назначениями, орденами Ленина (1939, 1951), Сталинской премией 1-й степени (1946) это властолюбие, естественно, поощрялось. А вот с легендарными фадеевскими запоями бороться пытались: и лично Сталин, как рассказывают, с ним увещевающе беседовал, и на принудительное лечение его отправляли, и Политбюро ЦК еще 23 сентября 1941 года принимало специальное постановление «О наказании А. А. Фадеева»[2988].

В войну, надо сказать, он вообще мало чем отличился: начинал бригадным комиссаром с генеральским ромбом в петлице, в 1942-м был переаттестован в полковники, но наград почти не снискал, если не считать, конечно, раздававшихся очень широко медалей «За оборону Москвы» и «За оборону Ленинграда». Не за что, значит, было награждать: ни участия в боевых операциях, ни заметных выступлений в печати, ни особых успехов в руководстве Союзом писателей.

В январе 1944-го его даже отстранили от этого руководства, на два с половиной года заменив покладистым Н. Тихоновым. Это дало ему, конечно, возможность и, вероятно, стимул вернуться к писательству, и сдвоенная публикация «Молодой гвардии» в «Знамени» (1945. № 1–12) и «Комсомольской правде» (1945. № 83–302; 1946. № 44–52) была действительно воспринята как долгожданное событие.

Да и опала кончилась, едва партия приступила к планомерному истреблению художественной интеллигенции, так что уже 13 сентября 1946 года, то есть спустя всего месяц после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», Ф. был возвращен пост генерального секретаря ССП, и он стал… нет, не руководителем, конечно, кукловоды сидели на Старой площади, но публичным лицом, да пожалуй что и вдохновителем погромщиков. Недаром же вокруг него сплотились жаждущие крови А. Софронов, Н. Грибачев, А. Суров, и начальник 2-го Главного управления МГБ Е. Питовранов 9 июля 1949 года докладывал в инстанции, что теперь «Фадеев верит только Софронову», который его «просто спаивает»[2989].

Натура чувствительная, сложная, Ф., как рассказывают, сильно переживал в это позорное семилетие, пытался чуть ли не исподтишка помогать тем, кого он же травил с трибун, — например, лично привез в Ленинград продовольственные карточки для исключенных отовсюду А. Ахматовой и М. Зощенко: мол, «постановление ЦК к голодной смерти вас не приговаривало»[2990]. Но долг для него, как и для героя классицистической трагедии, был превыше всего, и Б. Пастернак наверняка не ошибся, когда в беседе с А. Гладковым заметил:

Фадеев лично ко мне хорошо относится, но, если ему велят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя и потом, когда снова напьется, будет говорить, что ему очень меня жаль и что я был очень хорошим человеком[2991].

Прошло, однако же, и это. Вождь народов заставил-таки своего верного нукера переписать «Молодую гвардию» уже после награждения премией 1-й степени, однако же в 1953-м умер, и Ф., который, — по словам В. Кирпотина, — «был наилучшим из возможных приводных ремней от Сталина к писателям»[2992], почти сразу же стал Кремлю не нужен. И «Молодую гвардию» переиздавали гораздо реже, а ее экранизации потребовались новые переделки. И в романе «Черная металлургия», за который Ф. взялся по личному поручению Г. Маленкова[2993], все вдруг, как он плакался всем встречным-поперечным, «оказалось ложью. Все — неправда. Все — наоборот. Кто я думал — вредители, на самом-то деле были честными, а те, кто их разоблачал, — на самом деле были врагами… Все — наоборот! Все — рухнуло… Это полный крах…»[2994].

Да вот и в Союзе писателей власть незаметно перешла к А. Суркову, Б. Полевому, другим литераторам, скомпрометированным менее, чем Ф. И — хотя, как утверждает фадеевский биограф В. Авченко, до сих пор не найдено «ни одного доказательства, что он кого-то погубил»[2995], то есть подписывал карательные списки, — по Москве, по стране поползли слухи, что кто-то из писателей, вернувшихся из лагерей, демонстративно не подал Ф. руки, а кто-то и вовсе плюнул ему в лицо.

Ф. заметался. Каялся и в самом деле перед каждым встречным-поперечным, а родной ЦК завалил письмами с предложениями одно нелепее другого. Просил о личной встрече, но ни Г. Маленков, ни Н. Хрущев его уже не принимали и не отвечали даже на письма. А на XX съезде позволили М. Шолохову заявить, что «общими и дружными усилиями мы похитили у Фадеева 15 лучших творческих лет его жизни, и в результате не имеем ни генсека, ни писателя»[2996]. Удивительно ли, что и избрали его уже не членом ЦК, как прежде, но всего лишь кандидатом в члены.

Унижение следовало за унижением. А ведь Ф., — говорит К. Чуковский, — «был не создан для неудачничества[2997], он так привык к роли вождя, решителя писательских судеб — что положение отставного литературного маршала для него было лютым мучением».

Развязка близилась, и свою роль, возможно, сыграла известная нам по рассказу В. Борц, но не подтвержденная другими источниками встреча Н. Хрущева с Ф. и оставшимися в живых молодогвардейцами, где Хрущев будто бы

завел разговор о… прощении (за давностью лет) предавшего (под пытками) членов штаба «Молодой гвардии» Виктора Иосифовича Третьякевича. Оказывается, он был сыном друга Н. С. Хрущева, земляка из с. Калиновка Курской области (где родился Н. С. Хрущев). Мол, никто из нас не гарантирован, что выдержит пытки.

Молодогвардейцы, — по свидетельству В. Борц, — ответили «как-то неопределенно», но «вдруг вскакивает А. А. Фадеев и гневно бросает в лицо Хрущеву, что он — бывший троцкист и еще что-то. Хрущев страшно покраснел. Фадеев жутко побелел»[2998].

Сцена, что уж говорить, «очень некрасивая». И кончилась она вроде бы ничем. Но через день после нее Ф. застрелился, оставив не записку семье, как следовало бы ожидать, а полное обиды, гнева и боли разрыв-письмо родному, но предавшему его ЦК:

…Сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, — кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них