можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды.

И власть, разумеется, отомстила ему новыми унижениями, уже посмертными. Сообщив в некрологе, что единственной причиной самоубийства был алкоголизм. И похоронив Ф. не рядом с матерью, как он просил, а на Новодевичьем кладбище.

Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М., 1987; Письма и документы. М., 2001; Разгром. М., 2015, 2021; Молодая гвардия. М., 2015, 2017, 2021.

Лит.: Озеров В. Александр Фадеев: Творческий путь. М.: Худож. лит., 1976; Жуков И. Фадеев. М.: Молодая гвардия, 1989 (Жизнь замечательных людей); Боборыкин В. Александр Фадеев: Писательская судьба. М.: Сов. писатель, 1989; Киселева Л. Фадеев-художник в замыслах и претворении. М.: ИМЛИ РАН, 2001; Александр Фадеев в воспоминаниях современников. М.: Сов. писатель, 2002; Авченко В. Фадеев. М.: Молодая гвардия, 2017 (Жизнь замечательных людей).

Федин Константин Александрович (1892–1977)

Оттепель Ф. встретил уже классиком, на чей авторитет никто давно не покушался.

О том, что в начале 1920-х он, — как указывает В. Кирпотин, — тихонько «вышел из партии, чтобы писать»[2999], а потом стал одним из «Серапионовых братьев», ему не напоминали. И 1930–1940-е протекли для Ф. относительно безболезненно: коллективные письма с призывами «стереть с лица земли», «расстрелять как бешеных собак» он, конечно, подписывал, но, — говорит Г. Свирский, — «никогда не был ни штатным оратором проработочных кампаний, ни „литературным консультантом“ НКВД»[3000]. И нападали на Ф. лишь однажды — за книгу «Горький среди нас» (1944), но как нападали? По свидетельству И. Уткина, «при проработке Федина „мясорубка“, кажется, испортилась. Что-то не сделали из Федина котлету. Вишневский и Тихонов даже его хвалили. А после всего устроили банкет и пили с Фединым за его здоровье»[3001].

Вот ведь и досье на Ф. в недрах НКВД было собрано, и Б. Пильняк дал показания против него, и арест вроде бы готовился, однако не тронули же. И более того, в 1939 году наградили орденом Трудового Красного Знамени, а в 1949-м за романы «Первые радости» и «Необыкновенное лето» произвели в лауреаты Сталинской премии 1-й степени. Так что, заменяя в писательском руководстве скомпрометированных сталинских нукеров теми, кто «не растерял славы порядочного человека»[3002], на кого же еще властям было делать ставку, как не на Ф.?

В декабре 1954 года его избирают — и, как выяснится, пожизненно — членом президиума и секретарем правления ССП, а при создании Московской писательской организации в 1955-м делают ее первым секретарем. И Ф., непоправимо, надо полагать, контуженный страхами тридцатых-сороковых, ведет себя… скажем так: по-федински. То есть в каждой острой ситуации поначалу вроде бы поддается благородному порыву, но при первом же сигнале опасности отмежевывается от былых товарищей, заботясь, елико возможно, лишь о том, чтобы соблюсти лицо и не слишком замараться публично.

Обещал, скажем, всяческую поддержку создателям и авторам альманаха «Литературная Москва»[3003], но, стоило власти посуроветь, тут же в очередном докладе на очередном пленуме — как пишет К. Чуковской, — «изругал» их на все корки, «а потом выдумал, будто своим отречением от „Лит. Москвы“, Алигер и Казакевича он тем самым выручал их, спасал — и совесть его успокоилась»[3004].

Или вот сюжет уже 1959 года, когда после выхода тома «Новое о Маяковском» Ф. назначили председателем комиссии по расправе над И. Зильберштейном, создателем академической серии «Литературное наследство». И что же? В разговоре с К. Чуковским Ф. восхищается Зильберштейном, сочувствует ему, но возможность его защитить даже не обсуждает: «Ведь мне придется подписать уже готовое решение». «Неужели вы подпишете?» — недоумевает Чуковский и получает в ответ: «А что же остается мне делать?!»[3005]

Той же природы и поведение Ф. в истории с «Доктором Живаго». Он еще 1 сентября 1956 года «с душевным жаром» называл К. Чуковскому этот роман «гениальным»[3006], и он же спустя два дня[3007] не колеблясь поставил свою подпись под заявлением членов редколлегии «Нового мира», где сказано, что о публикации «не может быть и речи»[3008]. Да и потом, в дни нобелевской истерии 1958 года, от чести лично руководить исключением своего старинного друга и соседа по Переделкину из Союза писателей Ф. все-таки уклонился, передоверив ее Н. Тихонову (27 октября) и С. С. Смирнову (31 октября), но все предписания ЦК исполнил с исключительной послушностью.

Вот что это? «Животный страх», — как предполагал Э. Казакевич?[3009] Боязнь потерять привилегии сановника — «Бедный Федин, — 27 апреля 1959 года заносит в дневник К. Чуковский. — Вчера ему покрасили забор зеленой краской — неужели ради этого забора, ради звания академика, ради официозных постов, которые ему не нужны, он вынужден продавать свою совесть, подписывать бумаги»?[3010] Или это стратегия инстинктивного «самосбережения», — проницательно отмеченная А. Твардовским?[3011]

Наверное, всё вместе. Но еще и осознанная позиция, сформулированная Ф. еще в дневниковой записи 1931 года: «Мы обязаны связать себя с нашим временем, ибо иначе мы обречены на бесплодие. Даже тогда, когда мы видим заблуждения эпохи, мы — писатели — обязаны разделять эти заблуждения»[3012].

И власть эту добровольную готовность Ф. всегда совпадать с нею в роде, числе и падеже высоко ценила. В 1957 году его хотели сделать председателем Оргкомитета создающегося Союза писателей РСФСР, и даже хорошо, что не вышло (помехой оказалось то, что Ф. был протеже Д. Шепилова, попавшего вдруг в немилость). Хорошо, потому что в мае 1959 года он получил во владение «большой», — как тогда говорили, — Союз писателей СССР, которым и правил до самой смерти.

Правил, как и подобает полуживому классику, скорее дистанционно, в мелочи литературной жизни особо не вникая, но подписывая все, что дают. И стал при Брежневе его доверенным советником по особо важным вопросам. Известно, во всяком случае, что 5 января 1966 года именно Ф. в личной беседе посоветовал Брежневу предать «перевертышей» А. Синявского и Ю. Даниэля не товарищескому, как вроде бы намеревались, а уголовному суду[3013]. И именно он, бессменный член редколлегии «Нового мира», стоял за все усиливавшимися атаками и на журнал, и на А. Солженицына, и на А. Твардовского.

Слово Федина, — вспоминает А. Кондратович, — могло бы открыть многие двери и развязать многие узлы. Скажем, проблема публикации Солженицына могла бы быть решена. И положительно — вот что главное. Но всякий раз, когда мы подходили к делу трудному или сложному, — именно Федин и не был нашим союзником. Напротив. Он противодействовал[3014].

И ни увещевающие письма А. Твардовского и К. Зелинского, ни разгневанное письмо В. Каверина подействовать на него уже не могли. Ф. давно уже ориентировался на других