пропускал это мимо ушей. Госпожа Виснер описала ему все подробно, и, право же, рассказывай это не она, он бы не поверил. Чтобы его поместили в такой богатый дом, построенный не для нашего брата! Да и как она, мадам Сесиль, умела описывать этот самый замок… Раз десять рассказывала она все наново. И он все не мог наслушаться, кое-какие слова были непонятны, и с каким же терпением мадам Сесиль объясняла их! Например, она объясняла, что такое архитектурные стили. Когда Жозеф еще был зрячим, он знал только новые и старые дома. Никто никогда ему не говорил, что по форме окон, по колоннам, по лепке можно определить, который из старых домов когда построен, и он всячески старался усвоить эту науку, отвлеченную для слепого, и все требовал, чтобы госпожа Виснер в подробностях объясняла ему разницу между романской аркой и готическим сводом, чтобы она точно указывала, какому Генриху или Людовику что соответствует, и то немногое из истории Франции, что сохранилось у него в памяти после сельской школы, теперь перемешалось самым фантастическим образом. Так, значит, их замок, то бишь госпиталь, — это замок времен Людовика XIII… а парк… а статуи… Вы мне мало рассказали про статуи, мадам Сесиль: как они там расставлены, в парке-то? Ну та, например: Геркулес, который несет на плече голую женщину? А Диана… расскажите мне еще про Диану, мадам Сесиль. Верно, она красивая, эта самая Диана? Похожа на вас? Ну, не сердитесь, мадам Сесиль, это Эжени говорит, что вы красивая… Я-то вас никогда не видал, а все равно по голосу слышно, будьте покойны!

В самом деле, место это красоты удивительной. Кому принадлежал замок, прежде чем его реквизировали и превратили в центральный приют для инвалидов войны? К нему ведет, перерезая зеленые лужайки, гигантская липовая аллея; она скрывает от глаз стены строений, где выцветший розовый кирпич чудесно сочетается с каймой из пожелтевшего камня и с плющом, которым все стены увиты до половины. Крыши из старинной плоской черепицы напоминают бархат, выгоревший на солнце. Широкие, величавые ступени с каменными перилами спускаются к пруду. А статуи притаились среди подстриженных кустов, словно играют в прятки… Всего этого незрячие глаза Жозефа Жигуа не увидят никогда.

Есть нечто, чего не может перенести Сесиль, от чего она рыдает, уткнувшись в подушку, в комнатке, которую ей отвели. Такой поблажки не сделали бы никому, кроме госпожи Виснер… Врачи ведут себя очень мило. Она столуется вместе с ними, и они отнюдь не возражают против общества хорошенькой женщины. Конечно, Эжени никто бы не посмел им навязать. А за госпожой Виснер все они слегка ухаживают, однако без назойливости. Удивительно, такая дама — и вдруг интересуется этим безруким, ну, вы знаете, с тридцать седьмой койки, да, да, слепой… Конечно, не полагается, чтобы она жила здесь, но, по правде говоря, от Коншского леса до фронта далеко!.. Есть нечто, чего не может перенести Сесиль, — терпения, кротости калеки Жозефа. Это ужасно, почти нестерпимо. Так и ждешь, что он не выдержит, начнет плакать, жаловаться или хоть выместит на ком-нибудь свое отчаяние. Нет. Он всем восхищается. За все без конца благодарит. Эго мучительно. Сесиль говорит ему: — Ну, поворчите, Жозеф. — Он оборачивается к ней своим изуродованным лицом, похожим на изборожденное поле, точно в самом деле смотрит на нее, и спрашивает с ужасающей мягкостью: — А на что мне ворчать, мадам Сесиль? Все кругом так меня балуют.

Все кругом…

Когда пришло письмо от Мими, Сесиль вместе с Эжени спешно приехала сюда, в эту деревню. С самого начала она выхлопотала, чтобы при Жозефе была Мими, его невеста, как ее называли. Теперь Мими звала на помощь, она писала: я больше не могу. Но ничего не объясняла. Эжени испугалась, расстроилась, она говорила Сесиль: — Не осуждайте ее, мадам, если она его бросит. В этом неволить нельзя! Только быть того не может, чтобы она его бросила. Мими — девушка добрая! — Мими и не хотела бросать своего Жозефа, нет, не хотела. Дело обстояло хуже: она больше не в силах была на него смотреть. В первое время она была слишком ошеломлена, и потом, ей казалось — все образуется, рот заживет, нос вырастет наново, глаза залечат… а руки — ну, это не так страшно. Нет, она не хотела бросать своего Жозефа; с разрешения сиделки она даже помогала ему во всех житейских нуждах. Она по-настоящему любила его. И вдруг ей стало невмоготу. Стоило ей взглянуть на него, как она начинала плакать, и Жозеф знал, что она плачет. Хоть бы он, по крайней мере, не знал этого. Ведь он стал вроде огромной куклы, а разве девочки перестают любить куклу оттого, что она сломалась? Но Мими не девочка, ей двадцать лет. Она не в силах видеть Жозефа калекой. У нее от этого ум мутится. Она знает, что уедет; не хочет уезжать и все-таки уедет. Может, если она побудет в Париже, это пройдет, она опять вернется и будет сидеть у постели Жозефа? Она себя обманывает. Она чувствует, что у нее ум мутится.

И Сесиль и Эжени понимают, что стоит ей уехать, и она больше уж не вернется. Мими-то сама этого не сознает, понятно, но как прикажете ее удержать? Эжени все твердит, что никогда бы этому не поверила, — ведь Жозеф у Мими первый. И видно, что горюет она не меньше, чем Эжени. Говорить она не мастерица, о своих чувствах не распространяется, только всплеснет руками, а потом стиснет пальцы что есть мочи. — Не могу я, не могу… — других слов от нее не слышно. Она работает в большой модной мастерской в предместье Сент-Оноре. Ее, правда, отпустили к раненому жениху. По теперешним временам заказов немного. Но без конца ее ждать не будут. Жозеф это понимает, Жозеф не удивится, если она уедет; может, он свыкнется с этим… мало-помалу… Она начинает плакать и закрывает лицо руками. Сесиль видит, что у Мими, в ее годы, один палец правой руки уже изуродован иголкой. Как было ее удержать? Она уехала.

Жозеф объяснил Сесиль и Эжени отъезд Мими в точности так, как Сесиль объясняет ему архитектурные стили. Тем же тоном. Значит, при нем об этом жалеть нельзя. Надо отнестись к ее отъезду, как относится он сам. Можно подумать, что задача Жозефа — облегчить для Сесиль и Эжени отъезд Мими да, впрочем, и все остальное. За парком был фруктовый сад, и