они шли к катастрофе… Это слово приводит Ватрена в содрогание. Значит, он ожидает катастрофы? Вчера он себя уговаривал, что на него так подействовала несправедливость в отношении беззаконно преследуемых парламентариев, и мысль об этой несправедливости при встрече с женами, чьи мужья… Нет, незачем обманывать себя: больше, чем участь депутатов-коммунистов, его тревожит участь Франции, эта тревога вкладывает ему в уста неосторожные слова, она толкнула его на непонятный для вчерашних его собеседниц поступок… Франция… В какую авантюру собираются ее вовлечь? Из всех разговоров министра сильнее всего врезался ему в память намек на затеваемую агрессию против Кавказа, против России. Как многие другие французы, он, Ватрен, не может забыть о традиционной дружбе, которая отчасти объяснялась и географическими условиями; он втайне рассчитывает на то, о чем поговаривают время от времени: соглашение с Германией не может быть долговечным, и тогда русские снова поддержат нас… В предгрозовой атмосфере этой войны Ватрен не в силах отрешиться от надежды, которую лелеет уже полгода… Планы Вейгана он считает преступлением против того далекого народа, который мало ему понятен, но который находится на солнечной стороне жизни, и преступлением против Франции, да, против Франции! Ведь речь идет о будущем страны, и нетерпеливые заправилы спешат распорядиться, никого не спрашивая, по собственному произволу… но в чьих интересах? Только не в наших.

Тома Ватрен совершенно бессознательно вышел из метро на станции Ситэ. Как раз в эту минуту он думал, что участь депутатов-коммунистов, в сущности, мало его трогает по сравнению с тем, что безответственные люди того и гляди разожгут новые очаги войны и бросят Францию против СССР… Однако никаких дел в суде у него не было. Да и время позднее; интересно, как прошел первый день процесса? Верно, заседание уже окончилось? Он пошел в гардероб надеть тогу… В Гарлеевской галерее он наткнулся на болтливого коллегу, который пристал к нему, как репей, с какой-то скучнейшей историей. Наконец Ватрен вырвался. Вошел в зал, где продолжалось заседание. Жандарм у дверей посторонился перед его тогой… Отсюда, с конца переполненного зала, привычная обстановка вдруг приобрела для него особый смысл, потому что освещен только стол, за которым сидят судьи, а все гигантское помещение погружено в полумрак, придающий действующим лицам призрачный вид, как в сценках суда у Домье[412]. В воздухе стоит какой-то туман. Тоги защитников и судей, где брыжи[413] напоминают мазки гуашью, выделяются в скудном свете ламп. Чей-то голос звучит из полутемного угла, со скамьи подсудимых, где видны только очертания лиц да сверкающие глаза. Их тридцать пять человек. Из них трое отреклись от всего, лишь бы сохранить депутатские мандаты, но остальные готовы дать отпор самому страшному, в глазах Ватрена, обвинению. Кто это сейчас говорит? Крепко скроенный человек, чуть-чуть сутулый… С другого конца зала его трудно разглядеть. — Кто это? — спрашивает Ватрен у молоденькой стажерки, проникшей в зал немного раньше его. Она не знает. Кто-то из соседей шепчет: — Корнавен…

Корнавен выступает против выдвинутого правительственным комиссаром требования слушать дело при закрытых дверях. Он отрицает, что открытое судебное разбирательство нанесет ущерб национальной обороне. — Только мы четко ставили вопросы обеспечения национальной обороны, видя ее цели не в военной победе, которая зиждется на миллионах трупов и грудах развалин, а в сохранении мира…

Ватрен вздрагивает: эти и последующие слова продолжают его собственные мысли, он уже не понимает толком, кого он слушает — Корнавена или самого себя… Призрачные очертания голов, выхваченных из мрака только в первых рядах для публики, далее пустое пространство перед барьером, свет, падающий с судейского стола, создают иллюзию сцены, откуда чужой голос доносит до него собственную его неосознанную мысль. Председатель только что призвал говорившего к порядку — речь идет не о Советском Союзе, а о слушании дела при закрытых дверях. — Я говорю о письме председателю палаты Эррио, поскольку в письме поставлен вопрос о Советском Союзе, и я не думаю, чтобы можно было уклониться от этого вопроса. Я говорю, что дружба между Францией и Советским Союзом является для нашей страны гарантией независимости и в то же время гарантией мира как для нас, французов, так и для всего человечества, ибо, защищая мир, мы защищаем не только интересы французов, но и интересы всех народов. Да, в нашим письме нет ничего такого, что создавало бы угрозу для национальной обороны…

Ватрен слушает этот голос. В другое время, он бы только пожал плечами — его всегда раздражало, что коммунисты готовы по любому поводу говорить о Советском Союзе. Теперь же он вспоминает разговор в кабинете министра, где открытые окна выходят в мирный сад на левом берегу, вспоминает слова министра о планах бомбардировки Баку, и ему ясно, с каким хладнокровием эта чудовищная авантюра будет осуществлена… В зале стало еще темнее…

— Вслед за моими друзьями, и вместе с нашими защитниками, — говорит Корнавен, отчеканивая слова, — я прошу не выносить решения о слушании дела при закрытых дверях. Я прошу этого по соображениям личного порядка, так как я забочусь о выявлении истины не только во имя доброй славы нашей страны, во имя того, чтобы наша страна осталась в глазах всего человечества страной революции, родоначальницей гражданских свобод, — я забочусь также о своей личной чести. Может быть, это порок, от которого в наше время многие уже избавились. Но я, я во что бы то ни стало хочу сохранить свою честь незапятнанной, хочу сохранить уважение французского народа. Вот почему я прошу вас не выносить решения о слушании дела при закрытых дверях.

Минута поистине патетическая. Эти люди убеждены, что открытое судебное разбирательство оградит их честь, они боятся только тайны, мрака, который как бы символизируется необычной обстановкой этого заседания. Молоденькая стажерка впереди Ватрена шепчет: — Что это, в самом деле? Почему не зажигают свет? — Но свет не зажигают ни во время речи следующего подсудимого, ни другого, выступающего за ним, который сильно картавит (Кто это? Кажется, Вальдек-Роше[414]…). Но когда тот под конец говорит: — Если вы хотите совершить злодеяние, то гасите свет, слушайте дело при закрытых дверях, — служитель поворачивает выключатель, и зажигается люстра под потолком. По залу проходит гул, люди переглядываются, молоток стучит по судейскому столу, и слово предоставляется обвиняемому Франсуа Бийу[415]…

Бийу — настоящий оратор. Не адвокат. Его речь звучит особенно веско оттого, что он не повышает голоса. Даже когда сердится. Роста он небольшого, и независимо от того, что он