когда Сесиль, побывав там, взволнованно сообщила, что зацветают яблони, Жозеф так хорошо сказал: «Вот видите!», как будто хотел подчеркнуть: я же вам говорил! — так он это хорошо сказал, что все сразу стало ясно, просто, выносимо — и отъезд Мими, и отрезанные руки, и выжженные глаза…

Между тем Эжени говорит, что прежде Жозеф был большой шутник и насмешник и вечно перечил тем, кто стоял выше его. Эжени это даже пугало. Вот, к примеру, насчет бога. Жозеф в бога не верил. Эжени этому не удивлялась. Ее-то, правда, с детства учили верить, и она была верующей. Вообще-то у нас, в народе, часто так бывает, мужчины — почти все неверующие… Но Жозеф был уж очень заядлый безбожник, ее это просто обижало, ведь он знал, что она верующая. Зачем было вести такие разговоры? А после того как с ним случилось несчастье — ни разу ни слова. Однако сам ничуть не изменился. Сесиль поняла, что Эжени огорчилась бы, если бы несчастье изменило брата. Для нее его упорное безбожие было, очевидно, доказательством, что в нем что-то еще сохранилось от прежнего Жозефа.

Хотя он принял отъезд Мими совсем не так, как они опасались, Сесиль отлично понимала, что нельзя допускать его до мыслей об этом, надо непрерывно чем-то его развлекать. Вот почему она хотела сперва пробыть здесь дня два, а живет уже три недели и явно не думает уезжать. Она всячески старается оправдать свое пребывание в госпитале, помогает сиделкам, сидит не только возле Жозефа Жигуа, но и возле других больных. Однажды она даже вздумала подмести за уборщицу. Эжени застала ее за этим занятием и выхватила у нее из рук щетку: даже не думайте, мадам!

Мадам, наоборот, очень думает. Чтó ей нужно искупить? Ничего. И все. То, что она — жена Фреда. И то, что она сама представляет собой. И множество такого, что она понимает и не может выразить. Ведь как ни старайся, а Эжени остается ее горничной, а Жозеф… кто такой Жозеф? Рабочий ведомства связи. По ремонту телефонных проводов. Он ей объяснял свою работу: надеваешь на ноги железные кошки и лезешь на столб… Больше он ничего не рассказывает о своей жизни. А Сесиль так же трудно вообразить ее, как слепому — готику или рококо. Хорошо бы, чтобы он побольше рассказал о своей жизни… но он не понимает, что там рассказывать… Только раз у него вырвалось: конечно, работа у него такая, что его смело могло сжечь током, — это бывает, если кто по ошибке притронется к проводам высокого напряжения. Люди пользуются электричеством, телефоном и даже никогда не думают, что где-то посреди поля на столбе притулился человек и возится с проводами. Вот видите, а мне для этого война понадобилась… не то, чтобы это меня возвысило над другими, а все-таки… Его, очевидно, утешает, что он-то хоть потерял глаза и руки ради большого дела. Что он, в сущности, думает о войне? Сесиль не решается спросить у него. Ведь если бы он думал то же, что она, это было бы слишком жестоко.

С тех пор как Сесиль живет здесь, с тех пор как она занята Жозефом, она почти совсем не думает о Жане. Хорошо бы совсем никогда не думать о Жане. Бывает, что человек носит в себе рану, которой другие не замечают… С виду как будто она врачует раны Жозефа, а на деле, пожалуй, Жозеф врачует ее рану. С тех пор как Жан в последний раз был у нее и этот болван Никки явился тоже, Сесиль сперва старалась не вспоминать обо всем, что произошло… Все кончено, все, все кончено… Не к чему ломать себе голову и мучиться. Целый месяц ей удавалось перед самой собой притворяться равнодушной. И вдруг однажды на нее опять накатило: Жан! Господи, неужели Жан такой же, как другие? Как другие — это означало: как Фред. В кого верить? Неужели такова жизнь? Что делать, чтобы терпеть ее и не мучиться — почему она такая? Если всюду ложь, зачем мне возмущаться? Значит, я сама виновата, не умею ни с чем мириться.

Эжени не имела никакого основания смотреть на Сесиль как на святую, оттого, что та снисходила до нее, до ее горестей и занималась Жозефом. Этот жертвенный порыв, впервые в жизни охвативший Сесиль, мог быть всего лишь разновидностью эгоизма. Во всяком случае так его толковала про себя Сесиль. Мало ли женщин увлекается бриджем, чтобы отвлечься от мыслей об изменах мужа? Немудрено, что выражения благодарности Эжени раздражали Сесиль. Как и ее благочестие. Когда Эжени шла в церковь поставить свечку, ее барыня невольно думала, что религия создана для прислуги. Уж очень это глупо! Чему помогут свечки? Руки у Жозефа отрастут, что ли, или он вдруг покажется Мими красавчиком?

Казалось, будто нарочно для Эжени с ее свечками поставили неподалеку от замка эту сельскую церквушку. Служит в ней священник-поляк, потому что кюре был молодой и его призвали. Поляк тоже не старый. В приходе его недолюбливают. Он как-то странно выговаривает латинские слова. Эжени жалуется, что не может ему исповедоваться, потому что он плохо понимает по-французски; придется ей перед пасхой съездить в Конш. Сесиль и Жозеф говорили между собой об этом. Значит, Эжени всерьез верует. Может, ей, бедняжке, от этого легче…

Однажды Жозеф принялся рассказывать, как они с Мими ездили по воскресеньям за город, в лес, и даже делали дальние прогулки. У них был тандем[438]. Как? Я ни разу вам об этом не говорил, мадам Сесиль? Тут пошел длинный рассказ про тандем, как он его купил в рассрочку и даже к началу войны не успел до конца оплатить. Красивый тандем, весь никелированный. Вроде тех, на каких выступают в мюзик-холлах. Знаете, артисты, которые показывают акробатические номера на велосипеде? Велосипеды у них новенькие, блестящие, а пока они проделывают свои фокусы, играет музыка. И, знаете, даже смешно, — кажется, будто машина у них так хорошо смазана, что ход у нее совсем бесшумный. Да и сами они точно жиром смазаны в суставах… Он засмеялся. Ну, теперь Мими придется поискать для тандема…

Значит, он понимает, что с Мими все кончено. Что придет день, когда другой вместо него… и он не сердится, не ревнует.

Швейцар пересылал из Парижа письма на имя госпожи Виснер. Все известия о друзьях и знакомых приходили с опозданием, и этим, быть может, объяснялось равнодушие к ним Сесиль. Ее кузина