Луиза Геккер была в Бельгии, в поместье родителей мужа, к югу от Тирлемона, и жаловалась на скуку. Мать Сесиль попрежнему жила в Биаррице и писала, что там ужасно ветрено. С почтой приходили рекламы, счета, приглашение на просмотр весенних моделей от фирмы, где служила Дэзи Френуа, затем открытка от Ксавье де Сиври, на которой расписались все знакомые по офицерской столовой, новый прейскурант парикмахера Антуана. Жоржетта Лертилуа сдалась на уговоры мужа. Орельен боялся оставлять ее и детей в департаменте Нор, как ему ни было приятно их соседство, и она собиралась вернуться в Антибы. Из Антиб пришло письмецо от Мари-Виктуар Барбентан: в Эден-Роке уже купаются… Каким чужим кажется Сесиль этот далекий мир! Чужим и чуждым! Даже Жоржетта… А мартовский номер «Нувель ревю франсез»[439] она даже не раскрыла, хотя была рада, когда он пришел… Каждый день Сесиль читала Жозефу газету. Он как будто не очень разбирался в событиях, в войне, в дипломатии, в министерском кризисе. Во всяком случае ничем не проявлял особого интереса. По правде сказать, он больше всего слушал голос мадам Сесиль. К смыслу слов он проявлял такое же безразличие, как в тот раз, когда доктора сказали, что на левую культю ему наденут приспособление, которое почти заменит руку… Удивительный человек. Начни она рассказывать про стиль Людовика XV или ампир, он заинтересовался бы куда больше…

Однако в тот день, когда газеты сообщили, как прошел в палате новый кабинет Рейно: сто пятьдесят шесть голосов — против, сто одиннадцать — воздержавшихся и двести шестьдесят восемь — за, то есть фактически большинством одного голоса, причем многие радикалы голосовали против, несмотря на участие в правительстве членов их партии… словом, когда стало очевидно, что Священным единением и не пахнет, — в этот день Жозефа вывели на террасу, и он спросил, все ли яблони уже в цвету… Сесиль сидела возле его кресла на низеньком плетеном стуле, и голос ее поднимался к слепому калеке, а у него было такое выражение, будто он спит и видит сны. Потом вдруг, как ни старался он сдерживаться, Сесиль заметила, что он не может подавить нетерпения. Это было так для него необычно, что она даже обрадовалась. В кротости такого молодого сильного мужчины было что-то болезненное. Человек должен хоть когда-нибудь проявить раздражение, иначе это противоестественно. Сесиль нарочно продолжала читать подробный отчет о кризисе кабинета, о том, как после заседания в палате собрался совет министров и было решено ввиду чрезвычайных обстоятельств не подавать в отставку, несмотря на сомнительное большинство. Что-то дергалось в изуродованном лице; будь в нем целы лицевые мышцы, оно, наверно, выразило бы нетерпение…

С каким-то жадным любопытством Сесиль пыталась проникнуть в эту тьму. На слепого всегда смотришь иначе, чем на зрячего. Что он чувствует? Чего хочет? А вдруг я ошибаюсь, вдруг ему просто нездоровится? Нет… он думает о чем-то очень для него важном. Она не смеет спросить — о чем, раз он явно хочет скрыть от нее свои мысли. Наконец он не выдержал:

— Мадам Сесиль…

— Что, Жозеф?

— Пожалуйста, прочитайте мне лучше… — В этом «лучше» прозвучало все его нетерпение. — Прочитайте мне лучше о процессе коммунистов.

Это было совершенно неожиданно. Так вот чем интересуется Жозеф! Сесиль решила схитрить и сказала, что вопрос о французском правительстве не менее важен, чем… Жозеф не дал ей договорить и снова попросил прочесть о процессе коммунистов. Но в газете об этом говорилось очень мало. Много ли там поймешь, когда только и сообщают, что состоялось заседание при закрытых дверях и что ходатайства защитников одно за другим отклонялись судом? Однако Жозеф слушал с напряженным вниманием, даже пот проступил у него на лбу. Сесиль никогда не видела его таким. Этот несчастный калека был во власти глубокого чувства, которое прорвалось наружу, — подлинного, страстного, могучего чувства. Три раза заставил он ее прочитать отчет о процессе и после третьего раза спросил: — И это все, на самом деле все? — Так спрашивает ребенок, когда опускается занавес в кукольном театре.

Сесиль не ответила. Да вопрос и не требовал ответа. Оба молчали и думали. Сесиль вслушивалась теперь не в молчание Жозефа, а в свое собственное. Его нескрываемое волнение именно по этому поводу вызвало в ней самой такой отклик, какого она у себя совсем не ожидала. Ее охватила тревога. Значит, кроме всего прочего, между ней и этим страдальцем была еще одна пропасть? По чистой совести, она не могла обвинить его во лжи, — из-за того, что он до сих пор ни словом не обмолвился об этом. Какое право имела она на его откровенность, на его доверие? Разумеется, никакого. Но, признав это, она почувствовала себя еще более одинокой, ужасно одинокой, и ей стало жаль себя: за что ты цепляешься, голубушка?

И тут он очень тихо сказал ей то, что она уже поняла и сама, сказал, что он коммунист.

Верно, Эжени имела в виду именно это, когда жаловалась, что прежде брат постоянно перечил тем, кто стоял выше его. Бедняжка Эжени! Пусть лучше не знает, что Жозеф сделал Сесиль такое признание. Она бы жизнь отдала, чтобы скрыть это от госпожи Виснер.

Так началось это тайное сообщничество; теперь уж Сесиль не рассказывала Жозефу об архитектуре, она слушала его и узнавала столько нового, что не могла сразу во всем разобраться и только убеждалась в своем невежестве. Она закрывала глаза и, хотя говор у Жозефа был простонародный, старалась вообразить, что с ней говорит Жан.

На всю жизнь запомнит она, что это началось в страстную субботу сорокового года. В то утро она получила записочку от Фреда, он только что возвратился из Анкары и спрашивал, долго ли еще она намерена разыгрывать роль сестры милосердия… во всяком случае за него она может не тревожиться. Он занят по горло, и кухарка вполне его устраивает. Эжени нужна ему только, чтобы гладить брюки, но он как-нибудь обойдется «американкой» на улице Пасси. После признания Жозефа они все втроем, вместе с Эжени, пошли под вечер гулять в парк. Парк был огромный, высокие деревья уже покрылись нежной листвой; Жозефу надо было описывать все подробно, он спрашивал названия, породы деревьев, а ни Сесиль, ни Эжени не знали их. В одном месте он сам угадал, что они вышли на опушку, и спросил, что там дальше — луга или пашни?

Вернувшись, он сказал Эжени: — Видишь, как хорошо, что у меня отняли руки, а не