и от животного он отличается своим отношением к женщине. Если в его отношения с женщиной входит все большое, прекрасное и чистое, — это и задает тон жизни. Одинокий мужчина — это прах, это зверь, подстерегающий добычу, или лежачий камень. Чета — какое прекрасное слово! Основа всяческого нравственного прогресса и физического совершенствования… Но только выйдет ли из нас с Ядвигой настоящая чета? На несколько лет… пускай, а за пределами этого короткого отрезка времени — будь что будет! Я не сумасшедший, я многое понимаю и не обольщаюсь на свой счет…

Как в Париже наступает весна! В этом году особенно точно, в срок. Но когда бы ни разразилась весна, сразу же, без предупреждения, на тротуарах перед бистро появляются столики и стулья, на женщинах — светлые наряды, а у мужчин — предприимчивый вид… Там, в судилище, под коричневой с золотом лепкой потолка идет заседание при закрытых дверях, и летающие ангелы на фресках не знают, что настала весна. Если был когда-нибудь Христос и в такую же пятницу совершал тот же путь, как эти люди, которых травят за то, что они перед лицом Каина или Пилата не изменили убеждениям всей своей жизни, — когда он шел, согбенный под бременем креста, привлекла ли хоть на миг его взгляд молодая трава на склонах Голгофы, цветы, расцветшие в этот самый день, ощутил ли он, как легко дышится под этим свежим ветерком? И понял ли, почему юноши отворачивались от его мук, когда мимо, ничего не замечая, проходили смеющиеся девушки.

Чудовище я, что ли! — возмутился про себя Ватрен. Ему вспомнилось, какой был только что взгляд у Бернадетты и у всех тех, кто ждал решения участи своих близких. Что выражал этот взгляд? Страх? Нет. Что-то другое. До странности одинаковое у всех — у юного школьника, пришедшего слушать, как судят его отца, у старика, примчавшегося из провинции, потому что его сына обвиняют в государственной измене, у женщин, у этих спутниц жизни, которые словно жмутся друг к другу. Какое чувство объединяло только что всех в Гарлеевской галерее? Какое чувство было написано на лицах обвиняемых — таможенного инспектора Кристофоля[432] и железнодорожника Моке, зеленщика Вальдек-Роше и учителя Бареля[433], старика доктора Леви[434], рабочего-металлиста Коста[435], конторского служащего Бийу, горняка Мартеля[436], — словом, у всех?.. Чувство своеобразной гордости, которое придает им то же сходство между собой, какое мы видим на фресках у людей итальянского кватроченто[437], таких различных и в то же время словно отмеченных печатью общей тайны. Чудовище я, что ли? — повторяет про себя Ватрен. Как ни живи своей жизнью, движениями сердца, мечтами, надеждами, как ни отгораживайся от той грандиозной борьбы, которую ведут эти люди, все равно ее исход будет иметь решающее влияние и на твою жизнь, и на твои мечты, и на твое будущее: ибо соотношение между добром и злом изменится в зависимости от того, чем все кончится там… В эту страстную пятницу он, новый Понтий Пилат, отлично понимает, что на сей раз никому, никому не умыть рук. Он отлично понимает, что может не думать о своей ответственности и, уподобясь многим другим, заниматься личными делами, и все же ответственность эта уже гнетет его. Он мысленно твердит: чудовище я, что ли? — и ищет себе оправдания в нежности, извинения в самопожертвовании, в доброте, — для любви он, по его мнению, слишком стар, — он придумывает Ядвигу, он придумывает брак с ней, чтобы оправдаться в собственных глазах, как неожиданно для самого себя сделал это вчера в разговоре с женами Бонта и Сесброна. Всеми силами своего существа, верно, и потому еще, что в нем живет сознание неумолимо надвигающейся старости, хочет он забыть страстную пятницу и не ощущать ничего, кроме этой буйной весны, которая заполонила город и людей и все напоила истомой…

Хватит. Пора возвращаться в суд. Сейчас начнется слушание дела в семнадцатой камере, и на что это будет похоже, если защитника не окажется на месте?

* * *

— Это вы, мадам Сесиль?

Слепой прекрасно знает, что это она. Он очень быстро научился различать свою сестру Эжени и госпожу Виснер. Его не отвлечешь книгами для слепых, ведь рук у него тоже нет. Больно смотреть, как он вновь приобщается к жизни оставшимися чувствами — обонянием, слухом. Жозеф Жигуа был ранен четыре месяца назад и с тех пор все мается, болеет. На культях у него были нагноения — пришлось оперировать. А его страшное, изувеченное лицо плохо заживает. Жозеф говорит, что понять не может, отчего это; раньше он был здоровяк, бывало — порежется, никогда ранка не гноится, мигом затягивается. — Это у нас от отца, правда, Эжени? — Эжени отвечает, что правда, в семье у нас болезней не водилось. У нас…

Он входит во вкус жизни при помощи мелочей, отмеривания времени — он мысленно делит на части промежуток между утренним пробуждением и минутой, когда ему приносят первый завтрак. — Скажите пожалуйста, — шутит он, — такому великовозрастному парню приносят кофе прямо в постель! — Как-то он даже сказал, что и не мечтал никогда, чтобы ему прислуживали… повидимому, его это смущает и поражает… Врачи, сестры… все занимаются им. А что с Эжени приехала госпожа Виснер, ее хозяйка, — это уж…

Три недели, как они в Конше. Эжени затаилась, точно мышь. Молча подойдет, сядет у постели и чем-то шуршит все время, — верно, вяжет. Она не сказала ему, что вяжет. И он ее не спрашивает: надо же над чем-нибудь ломать голову. Однако он не вытерпел и как-то раз спросил у мадам Сесиль, точно о великой тайне: что делает Эжени, когда сидит тут, — вяжет, что ли? Да, вяжет. И вот теперь, когда он знает наверняка, ему даже скучно слушать, как Эжени шуршит возле него. Если тут сидит госпожа Виснер, ему не бывает скучно… А лишь только она уйдет, он старается угадать, через сколько времени она вернется, делит это время на равные дольки и отсчитывает их про себя в уме и в сердце.

Кроме него, тут есть и другие. У одних глаза целы, зато нет ног. А есть и совсем изувеченные. В солнечные дни они все вместе греются на террасе. До приезда госпожи Виснер Жозеф только и знал о госпитале, что тут есть терраса. Правда, дом называли при нем «замком», но он