плюхнулась на кровать, раскинув руки. Точно так же, как недавно сама Сарада.

— Почему ты работаешь на Орочимару? — решилась спросить Сарада.

— Ко мне тут неплохо относятся. Лучше, чем в деревне. А вот ты чего решила прийти сюда?

В деревне? Интересно, а из какой она деревни?

— Я… — Сарада запнулась.

Карин присела, упираясь руками в кровать за спиной.

— В деревне Скрытого Листа ты своя. Коноха — твой дом. Разве нет?

Сарада помрачнела. Карин надавила на больное.

— Да.

— Тогда почему?

— У меня возникли проблемы.

— Какие проблемы?

Сарада нервно ткнула пальцем очки на переносице.

— Запрещенные эксперименты.

Карин нахмурилась и поежилась. Тоже поправила очки.

— Над людьми?

— Н-нет. Но… вообще да.

Рука снова потянулась к очкам. Рука Карин тоже.

— Не повторяй за мной! — возмутилась Сарада.

Она терпеть не могла свою проклятую привычку, которая с головой выдавала ее волнение, и ей казалось, что Карин тонко подметила это и теперь кривляется.

— Я не повторяю! — огрызнулась Карин. — У меня вообще-то тоже есть очки.

Первый момент глубокой симпатии к этой девушке стал понемногу притупляться: характер у нее был отвратительный. Приставучая, бестактная, вспыльчивая.

Карин склонила голову и разглядывала Сараду таким голодным взглядом, будто стояла перед витриной кондитерской. Даже слюнки сглотнула.

— Что?

Карин чуть смутилась и предположила:

— Ты сестра Саске.

Пусть и с легким сомнением, но все равно утвердительно.

— Нет.

— Врешь.

— Клянусь.

Карин прищурилась.

— Быть такого не может. Судя по чакре, ты не врешь. Одно из двух: или ты врешь мастерски, или сама не знаешь правду.

— Или мы с ним не брат и сестра, — раздраженно ответила Сарада.

— Я сказала «одно из двух», а не «одно из трех», — безапелляционно объявила Карин. — И я в себе уверена.

— С чего ты вообще взяла, что мы родственники?

— Чакра у вас похожая, — Карин уперлась в нее задумчиво-жадным взглядом и прикусила нижнюю губу. — Вкусная.

Сараду передернуло.

— Ты ненормальная.

— Вообще-то я тебе комплимент сделала, — обиделась Карин.

— Ты ошибаешься. Как ты можешь сравнивать наши чакры? Перед тобой сейчас только я. Саске нет поблизости.

Сарада убеждала ее с таким отчаянием, словно Карин была в шаге от догадки, что они с Саске не брат и сестра, а отец и дочь. Даже и думать забыла, каким безумством было такое предположение. Это только Итачи мог поверить в такое, у него был результат генетического теста. Неопровержимое доказательство. А Карин… Неужели она и правда по чакре определяла родство и для нее это был такой железный аргумент, что она скорее поверила бы в путешествия во времени, чем отказалась от своих слов?

Карин ухмыльнулась.

— Саске рядом. Будет здесь через пять, четыре, три, два…

Сарада едва не подпрыгнула на месте от внезапного стука в дверь.

Два коротких четких удара. Карин стучалась совсем не так: быстро и торопливо, словно за ней по коридору гналось чудовище, и она спешила найти себе убежище. Саске стучался иначе. Сразу было ясно: пришел хозяин.

Карин заинтересованно посмотрела на дверь, а Сарада запаниковала. Она совсем не была готова ко встрече с отцом. Страхи, сомнения, душевная боль, отчаяние… И еще эта навязчивая девушка у нее в комнате…

— Лучше открыть, — шепнула Карин, заметив ее ступор.

Сарада сглотнула и на деревянных ногах подошла к двери. Провернула холодный ключ, отступила. Дверь отворилась. За ней показался отец. Сарада, затаив дыхание, уставилась на него.

Саске изменился. Он подрос за то время, что они не виделись. Теперь он был выше на полголовы. Волосы стали чуть короче, чем были в Конохе: после гибели Шисуи он совсем себя запустил, но сейчас в прическе сквозила аккуратная небрежность. А вот имидж остался прежним: белая рубашка на молнии с высоким воротом и короткими рукавами, темные штаны, заправленные в высокие черные сандалии.

Выражение лица Саске — вот, что изменилось более всего.

После встречи с братом, незадолго до побега из деревни, с физиономии Саске не сходила гримаса ненависти и отвращения ко всему, что его окружало. Ненависть пожирала его изнутри, и это четко было видно снаружи. Сейчас он был с виду абсолютно спокоен, будто все время обитания в подвалах Орочимару восстанавливал душевное равновесие и все-таки восстановил. Быть может, поэтому Сарада впервые заметила, насколько он похож на бабушку Микото: разрезом глаз, чертами лица… всем.

Саске толкнул дверь и властно шагнул внутрь. Обвел взглядом комнату, мигом заметил Карин и приказал:

— Выйди.

Карин сползла с кровати и засеменила к двери, не отрывая взгляда от Саске. Проходя мимо него, она сбавила шаг и глубоко вдохнула, словно принюхивалась к какому-то вкусному аромату, и вышла как-то совсем уж нехотя. Дверь за ней тихо закрылась. Саске стоял и молчал, прислушиваясь к тишине комнаты.

— Карин, — сказал он громко, скосив глаза на дверь.

Судя по всему, несносная девушка осталась подслушивать, но Саске то ли почувствовал, то ли заранее знал, что так будет, и для подстраховки послал ее повторно.

Наконец Карин за дверью ушла, и Саске обратился к Сараде.

— Что ты здесь делаешь?

Спросил на правах хозяина. Сарада поежилась под тяжелым взглядом отца. Поразительно, но ей все больше казалось, что она пришла не в убежище Орочимару, а в убежище Саске, и что ответ в первую очередь придется держать перед ним.

— Так вышло.

— Как это понимать?

У отца был такой необычный голос, ровный, одновременно спокойный, напряженный, требовательный и презрительный. Казалось, никаких других интонаций он передавать не способен, только этот коктейль в неизменно стабильных пропорциях.

Как и ожидалось, Саске отнюдь не обрадовался ее приходу. Он был недоволен. Очень недоволен.

Сараде стало тесно. В этой комнате, в убежище, в огромном мире, где каждый только и делал, что ставил ей в укор ее поступки.

Она любила все делать правильно, вот только в последнее время все делать правильно не получалось. Вещи перестали четко делиться на «черное» и «белое», а стали какими-то противоречивыми: одновременно и правильными, и неправильными. Все смешалось, а Сараде приходилось выбирать меньшее из зол или просто то, что велело ей сердце. Она старалась не думать об этом, научилась отключать совесть и лишние мысли, но в глубине души все равно копилось отвращение к самой себе, презрение и муки совести за все то неправильное, что оказывалось