отрицать его агрессию и деструктивность. Похоже, в его убежище как идеализация, так и недовольство поддерживались одной и той же организацией и обида сосредоточивалась на моем отказе примкнуть к идеализации.

В реакции пациента на некоторые мои ошибки и недостатки была одна особая черта. Однажды я, безусловно, сделал что-то плохое, исключающее его, и он почувствовал, что не нравится мне и не желанен, но кроме этого у него возникло ощущение предательства, добавлявшее остроты негодованию и гневу. Я ощущал, будто совершил нечто непростительное, выводящее меня за всякие рамки и дисквалифицирующее, так что я оказываюсь непригодным для работы психоаналитика. Г-н Е. не видел, что я представляю собой смесь хороших и плохих элементов; в ситуациях, подобных описанной выше, я оказывался полностью плохим, и это необходимо было продемонстрировать. Такие ситуации были очень неприятными, и пациент часто подрывал мою веру в работу и себя самого, особенно когда у меня были причины чувствовать себя плохо, сделав что-то или наоборот, не сделав. Эти ситуации сопровождались предложением выхода. Если бы я согласился на защитную идеализацию, состоялся бы сговор и все наладилось.

Однажды пациент начал сессию с замечания о том, как почувствовал себя несколько некомфортно, войдя в здание. В приемной ощущалось нечто странное, и он отметил, что я чихнул, когда спустился за ним. Он надеется, что я не простудился, и сейчас понял, что последнее время я как-то напряжен. На самом деле – и он это знал – я брал отпуск на неделю из-за тяжелой утраты, которую понес полмесяца назад.

Дальше он сказал, что его выходные дни прошли неплохо, большую их часть он провел на партийном конгрессе в качестве политического журналиста. После суетливой субботы он видел много снов, но запомнил только один фрагмент. Он поместил кусок фекалий в подарочную коробку, готовя кому-то подарок. Люди комментировали его действия, и кто-то сказал, что это результат тревоги. Кто-то другой отметил, что это его желание все испортить и изгадить.

Он полагал, что этот сон связан с конгрессом, и соотнес его с чувством соперничества с коллегами. Затем он вспомнил свое ощущение удара на сеансе в пятницу, когда я проинтерпретировал его применение логики как идеализированную продукцию, скрывающую то, что он чувствует на самом деле. Это напомнило ему предыдущие случаи, когда он чувствовал, как я неотступно его преследую. Тогда он ощущал, как все, что он пытается мне предоставить, отметается, и паниковал, что не может говорить ни о чем, что бы я счел приемлемым.

Дальше пациент снова заговорил о конгрессе, где встретил друга, сказавшего ему, что член парламента, с которым он работал, опасно болен. Он-то ничего не знал об этой болезни, и много раз звонил тому человеку, добиваясь, чтобы тот предоставил ему данные, необходимые для одной статьи. Первая его мысль была о тревоге и сожалении, но ее быстро заменила другая, из разряда тех, что пациент называл «дерьмовыми»: мысль о том, что болезнь – это наказание тому человеку за отказ помочь ему.

Полагаю, для г-на Е. было тяжело переносить свою реакцию на мой недавний недельный отпуск, и, не зная никаких подробностей, он ощутил себя отброшенным и нуждающимся. Параллельной «дерьмовой» мысли о члене парламента присутствовала мысль о том, что я, отвергнув его, заслужил то, что получил. Однако он также видел, что я не вполне отошел от своей тяжелой утраты, жалел меня, и его хорошего чувства оказалось достаточно, чтобы распознать, что мысль эта – «дерьмовая».

Я проинтерпретировал, что пациенту все еще было плохо от его «дерьмовой» мысли, но не настолько плохо, как раньше, поскольку он также ощутил, что испытал хорошие чувства сожаления и печали, когда поставил меня в трудное положение. Это означало, что он не впал в обычную панику, но все еще колебался, может ли принять эту мысль как плохую или же нужно отделить ее от остальных как нечто хорошее. Он все еще хотел, чтобы я подбодрил его тем, что эта враждебная мысль на самом деле неплоха, поскольку она здорово упакована, и вообще – является результатом тревоги. Это означало, что его нельзя обвинять, и если бы я с этим не согласился, то, скорее всего, стал бы плохой фигурой, несправедливо ненавидящей пациента. Я связал это с неопределенностью во сне: фекалии преподносятся вследствие тревоги (возможно, как инфантильный подарок – лекарство для депрессивной матери) или же вследствие желания испортить. Пациент отреагировал, ответив, что он также чувствует себя отвергнутым, когда тратит массу усилий, делая что-то для меня, а я это не ценю.

Очевидно, что когда пациент чувствовал себя столь униженным, он был убежден, что его не примут, и это приводило к тревоге, в точности равняющейся ужасу, поскольку ненависть к нему приравнивалась к тому, что его отбросят и оставят умирать. Теперь ситуация как будто изменилась, она больше не была настолько ясной, чтобы он не мог выдержать эти переживания. Если бы он мог принять идею, что он хочет отомстить и желает сделать это, испортив мою работу, могла бы возникнуть вина, а это, в свою очередь, могло бы привести к раскаянию и желанию совершить репарацию. Это желание испортить было особенно сильным, когда г-н Е. чувствовал, что его усилия все исправить, принося дары, наталкиваются на мою неспособность признать хорошие качества, смешанные с его ненавистью.

Обсуждение

Оба пациента, о которых шла речь выше, негодовали по поводу обид, которые, по их ощущениям, были им нанесены и продолжали наноситься. Хотя эти пациенты весьма различны по своей психической структуре и используемым защитам, оба они испытывали недовольство и не могли освободиться от него, чтобы иметь возможность осознать свое желание повредить свои объекты. По существу, когда они с недовольством скрывались в психическое убежище, их ненависть, хотя и не явно насильственная, оставалась чрезвычайно мощной, медленно и исподтишка отравляя их отношения и подталкивая их к саморазрушительным действиям.

Каждый из них совершал попытки выхода из убежища и устанавливал, по крайней мере, краткий контакт с противостоящей ему психической реальностью. В случае г-на Д. мне казалось, что это происходит, когда он предполагал, что я считаю его «вернувшимся к начальной точке», а также когда он боялся, что «сжег за собой мосты». Эти ситуации, похоже, возникали тогда, когда пациент чувствовал угрозу утраты, впадал в панику и резко возвращался к мании величия. Он словно верил, что всякое переживание утраты повергнет его в депрессию, которой он страшился. Г-н. Е. был способен поддерживать контакт с чувством утраты более длительное время и смог признать свою ненависть к члену парламента