и свое желание с ним поквитаться. Более того, он мог соприкасаться с подобными желаниями по отношению к своему аналитику и распознавать то, что называл «дерьмовыми мыслями». Это позволило ему добиться определенного прогресса в принятии утраты и в репарации. Однако и здесь контакт не мог длиться долго, и выход из убежища всякий раз сменялся возвращением в него.

Оба пациента вышли на критическую точку депрессивной позиции, описанную в главе 3, которая возникает, когда необходимо выполнить задачу отказа от контроля над объектом. Пока пациенты находились в состоянии недовольства, они продолжали обладать своим объектом и контролировать его и оставались «застрявшими» на первой фазе депрессивной позиции, где утрата отрицается. Чтобы проработать депрессивную позицию и позволить объекту быть независимым, эту фазу необходимо преодолеть. Кляйн (Klein, 1935) называет эту ситуацию фундаментальной для понимания «утраты любимого объекта» – ситуацию, когда «Эго становится полностью идентифицированным со своими хорошими интернализованными объектами и в то же время начинает сознавать свою неспособность оградить и сберечь их от интернализованных преследующих объектов и Ид» (p. 265).

Некоторые пациенты способны отказаться от всемогущего контроля над своими объектами, отпустить их и примириться с тем фактом, что в психической реальности это означает позволить им умереть. Другие паникуют и возвращаются под прикрытие убежища.

Винникотт (Winnicott, 1969, 1971) обсуждает эту проблему, проводя различие между тем, что он называет отношением к объекту, и тем, что он называет использованием объекта. В этом специфическом смысле «отношение к объекту» означает, что пациент всемогущим образом обладает объектом и контролирует его посредством того, что Кляйн называет проективной идентификацией. Чтобы субъект отказался от такого контроля и позволил объекту «располагаться вне области субъективных феноменов», он должен, по словам Винникотта, разрушить объект. И когда возвращается переживший эти нападения внешний объект, становится возможным новый тип отношений – «использование объекта», при котором объект реален и субъект признает, что тот находится за рамками его всемогущего контроля (Winnicott, 1971, р. 90).

Но, увы, повторное появление объекта, пережившего атаки субъекта, может также использоваться индивидом для отрицания реальности этих атак и убеждения себя в том, что нет нужды сожалеть или испытывать вину. Когда это происходит, выживание объекта помогает пациенту избежать той психической реальности, с которой он установил кратковременный контакт. В других случаях пациент понимает, что объект хотя и пережил нападения, но остается поврежденным в психической реальности пациента и его возвращение не отменяет тот факт, что существовало желание его разрушить. В то же время, чтобы принять реальность независимости объекта, пациенту предстоит отказаться от всемогущественного убеждения, что судьба объекта целиком находится в его руках. Ему следует выдержать чувство вины, причем соразмерное тому, что было утрачено. Ему надлежит признать утрату и скорбеть о ней – и это касается также утраты его собственного всемогущества. Если аналитик может противостоять отыгрыванию, происходящему либо через возмездие, либо через сговор, он способен поддержать пациента и помочь ему пережить эту ситуацию в его внутреннем мире. В частности, он способен помочь пациенту адекватно пережить эти события, а во многих обстоятельствах – помочь ему обнаружить позитивные чувства, которые способны смягчить его ненависть. Именно эти любовные чувства вместе с признанием деструктивных желаний могут поставить перед пациентом задачу репарации.

В таком контексте репарация часто принимает форму прощения, поскольку для восстановления отношений пациент должен чувствовать себя способным простить – а также быть прощенным. Чтобы измениться и открыть путь развитию, пациент в конечном счете должен простить свои объекты за весь тот вред, который они ему причинили, а сделать это он может, только будучи убежденным, что сам прощен за то, что он совершил и хотел совершить. Одним из немногих аналитиков, обсуждающих этот аспект репарации, является Рей. Он описывает, как клинический опыт привел его к заключению, что прощение – это ключевое понятие.

«Ведь невозможно ожидать, что кто-либо, кто не простил, будет чувствовать себя прощенным. Поэтому сохраняется активное желание мести объекту и поддерживается ощущение, что объект все еще стремится мстить и не простил. <…> Только когда Супер-Эго становится менее жестоким, а также не столь категорично требует совершенства, Эго приобретает способность к принятию внутреннего объекта, который восстановлен не вполне совершенно, может соглашаться на компромисс, прощать и быть прощенным и испытывать надежду и благодарность» (Rey, 1986, р. 30).

Прощение требует от нас признания сосуществования хороших и плохих чувств: достаточно плохих, чтобы оправдать вину, и достаточно хороших, чтобы заслужить прощение. Нам необходимо верить, что это верно по отношению к нам, а также и по отношению к нашим объектам. Следует признать желание отомстить и взять на себя ответственность за ущерб, который мы причинили своим объектам. Это означает, что для достижения прощения мы должны признать плохие элементы нашей природы, но при этом обладать хорошим чувством, достаточным для того, чтобы мы ощутили раскаяние и желание совершить репарацию.

В описанных выше случаях основная проблема заключалась в том, что, по ощущениям пациентов, я совершил нечто непростительное. Поэтому я задался вопросом: почему же пациент не может меня простить? Я пришел к выводу, что месть – комплексный феномен. Зачастую кажется, что она начинается с реальной или воображаемой обиды, провоцирующей не более чем желание справедливости и разумной компенсации. Потребность в мести особенно настоятельна, когда ущерб и обида нанесены не только самости, но и хорошим внутренним объектам, представленным семьей или группой. Тогда сознательной целью мести становится очищение доброго имени обиженного объекта или восстановление семейной чести. Здесь месть становится выражением инстинкта жизни и требует, чтобы мы противостояли тем, кто обижает нас и угрожает нашим объектам.

На практике же справедливости редко удается вмешаться адекватным образом, и, когда она не приносит желаемого результата, иные мотивы получают возможность подключаются к этому исходно справедливому порыву. Старая ненависть, основанная на нарциссических ранах, жадность, ревность, эдипальное соперничество, и особенно примитивная деструктивность, коренящаяся в зависти, вступают в силу и придают мести ее ненасытный характер, – и если ее не удается сдержать, последствия бывают разрушительны. Когда начинает доминировать инстинкт смерти, чувство мести не удовлетворяется до тех пор, пока объект и вместе с ним и самость не окажутся полностью разрушенными.

Открытое выражение мести опасно, поскольку оно вызывает страх возмездия со стороны более сильного объекта или страх вины, если месть окажется успешной и непомерной. Пациент попадает в ловушку смертельной внутренней ситуации, чувствуя себя обиженным и неспособным получить возмещение. Уход в психическое убежище предлагает ему охрану со стороны сложной сети объектных отношений, куда зачастую включены мощные и безжалостно деструктивные объекты, функционирующие как мафиозная банда. Такие банды – мастера