детали, всего сна не опишешь, весь интерес в вещественных подробностях, да в том, как об этом говорится. Потом уже сплю без снов, но при включенном телевизоре, которого я не слышу. Днем почитал «Мудрое вдохновение» Завадской о Ми Фу:     «Великое умиротворение опьянения» [На] очаге, [который зажжен] на ветру, кипит чай,      ножом острым, как льдинка, разрезана дыня. Мелодичный женский голос проникает сквозь                          москитную сетку Да посреди озера цветы – водяные лилии. Высоким гребнем подняты ее волосы. Как соблазнителен и как красив затуманенный                          румянец ее щек! Своими прекрасными пальцами она заставляет                     дрожать [струны] циня. Не попросить ли мне для питья душистый напиток?

Кира приносит баночку марокканского чая, серого, как графит, свернутого в шарики. Когда его варишь, каждый шарик распускается в довольно крупный зеленый листок. И этот отвар пьем помаленьку, но Миша сразу просит себе простого русского чая. Я завариваю «тридцать шестой», как всегда немного чересчур крепко. Мы выпиваем по две дозы, Кира говорит, что от него сон пропадает, кажется, правда. Или единственный чай на западе Африки, навевающий дремоту? Так и так можно попытаться его охарактеризовать. Но за смерть непосредственно и курят. И вот как бы исподволь готовься в дневнике к этому самому. Этого бы довольно в качестве содержания или основного пафоса всего этого в целом. Те сны куда-то как бы отодвинулись, и ты видишь новые сны о смерти. Сегодня дома даже Веры нет. И это курится. А завожусь я, как видите, с пол-оборота.

У нас есть еще килограмма полтора хорошего чая, а всего кило с два. Пока перебиваемся. Завтра будет вино – день воскресный. Позже вставать. У нас можно хоть вовсе не вставать. В эту субботу мне несказанно повезло. И опять-таки все выглядит вполне естественно, значительность момента дает основание чем-то его выделить из ряда ординарных моментов.

Ветер утих. В газете пишут, что в области намело пятиметровые сугробы и было прервано сообщение. Передают, что в Австрии, Венгрии, Швейцарии и по всей Италии, вплоть до Сицилии, выпали большие снега, много людей погибло. В Югославии переносят соревнования. А в Северной Европе реки вышли из берегов: в Бельгии, ФРГ, Англии. А на той стороне земли, на Гавайях и в Штатах – извержение вулканов – Килауэа и Хелен. Не смог найти Хелен на карте. Есть такой город. Впервые приснилось что-то похожее на картину, какой-то свиток. Годится для школы, как пособие. Неприятный сон. Даже в Китае и в Японии снегопады. У нас так много снега не было. Миша рассказывает про Кандалакшу, что там из дома выходить не стоит. До глубокой ночи показывали «Место встречи изменить нельзя».

Уголок зимней природы у нас на балконе. Ящики для цветов, пол балкона и большой зеленый бак заметены снегом. Нужно рассматривать все это как очень простую картинку, лишенную сосново-кафельной красивости, с которой мы имели дело в Скворешнике. Следы птичек на снегу – вот единственное, что нарушает симметрию. Зимой мы на балкон не выходим. Любоваться из нашего окна нечем, дома новой постройки очень однообразны, только кусты и деревья останавливают взгляд. Здесь нет покатых крыш и деревянных изгородей, поневоле внимательнее присматриваешься к людям, а это не очень интересно. Хотел записать, что утренние сумерки не таят в себе голубизны, предвещающей ясный день. Хмурый рассвет и поползновения людей какие-то будничные. Становится все теплей, завтра обещают от минус одного. Наши рассветы содержат в своей сердцевине огни автобусов и троллейбусов, а они быстро становятся неприятными, однообразными. Люди мерят шагами пространство на остановках, несколько шагов в одну сторону, несколько в другую, а потом садятся на автобусы и пересекают большие пространства, перемещаются по городу, отчужденно поглядывая на все их окружающее. Хотелось бы более красивой картины перед глазами, но приходится только помнить о другом.

В издательстве «Искусство» вышла монография В.Г. Брюсовой «Русская живопись 17 века», напечатанная в Милане. Некоторое время что-то готовилось по иконописи, я спрашивал, но у Киры ничего нет, только небольшие книжки с английским текстом. По иконописи книг очень мало издается, а эту наверняка не достать. Я, помню, случайно купил книгу о коллекции Корина, потом пришлось продать, да еще большой альбом о тверской иконе как-то попался. У меня иллюстрированных изданий своих вообще нет, а кроме того, я, наверное, самый обделенный иконой человек. Впервые я увидел иконы у бабушки, когда мы вернулись из Германии. То, что я видел написанного на камнях, мне не показалось, да и в иконостасе ее я так и не разобрался. Тогда книг таких совсем не было. Помню, как на Коневце отец показал мне фреску – основатель монастыря уводит с острова змей. Даже на «Курьер», посвященный русской иконописи, я смотрел, как на чудо. Был всего один образ у меня, из бабушкиных, Анны Кашинской – отдал за омнапон. У меня никогда не было креста или складня, то, что появлялось где-то рядом, не задерживалось ни минуты. Пожалуй, у нас, как не ищи, даже одной репродукции не найдется иконы. Все это вытеснено дальневосточным искусством. Все больше и больше вещей я вижу как до нас не доходящие, в том числе – икона. Вообще-то, и все это на нас не распространяется, издается Бог знает для чего, так что мы, как воры, и имеем что-то о Дальнем Востоке, пользуясь тем, что это не очень популярно. Доживем до времени, когда и за это будут прихватывать. Посадили одного спекулянта иконами, при обыске у него нашли пятьсот досок, я имею в виду Рулева-Когана. Дали двенадцать лет. Как видно, икон много. По оценке у него всего, с антиквариатом, конфисковали на четыреста восемьдесят тысяч ценностей. А жена отделалась легким испугом. Пью чай, чихаю. На улицу по-прежнему не тянет. Сколько времени я уже просидел так у Веры? На Блохиной была пыль другая, ее наметало на подоконник и на мебель, и я даже представлял себе, что это мои сухие сады – пыль, да случайные, грубо обделанные или старые вещи. А здесь