тысяч человек, но я слыхал как-то, что во время одного только землетрясения в Адане или в Анталье, точно не помню, я сидел в это время, погибло или пострадало сто пятьдесят тысяч. Это было одно из самых страшных. Году в семьдесят втором. Мне тогда даже не сказали ничего, так же как о Сиди-Ифни и еще каком-то, так что это уже позже, из передачи Би-би-си я узнал. Может, и преувеличено количество жертв. Ведь вот в Тянь Цзине сперва говорили, что погибло четыреста тысяч, потом сошлись на двухстах шестидесяти. Ведь восемь баллов – это страшно сильное землетрясение, но заявляется, что жертв нет у нас. Это невозможно проверить. Места эти пустынные, я помню, что ташкентские бродяги в этих отрогах весной, а она там ранняя, собирают на продажу грибы. Будто бы это единственное место в Средней Азии, где грибы растут. Вообще-то, без жертв ни одно оно не обходится, наверное, ни бродяг, ни перекупщиков за людей не считают, да и никакому учету они не поддаются. Би-би-си больше дало, чем все мои знакомые. Может, они и внимания не обратили, даже Милка. Да никого эти землетрясения, как меня, и не интересуют. Я помню, что еще в детстве страшно заинтересовался Ахшабадским землетрясением, я уже тогда понимал, что сообщения о жертвах и разрушениях – это что-то из ряда вон выходящее, чуть ли не первые известия о непорядках на нашей родине. Вообще, должен сказать, что примерно с того же времени я начал бывать и в кино, так ничто на меня не производило такого впечатления, как титры. Другие, видимо, смотрят иначе, им интереснее сами кинофильмы. Но, конечно, отец все это замечал и подрастил меня соответствующим образом. Зря мой папа не приснится.

А вот профессор Козырев, когда, после его открытия в пятьдесят восьмом или пятьдесят девятом году извержения на Луне, о нем стали писать у нас в прессе, вторично, после Ашхабада, стимулировал очень сильно мой интерес к этим природным явлениям. Конечно, я столкнулся потом с тем, что его взгляды явились почвой для многообразных спекуляций, но сам я, как ни рос и ни менялся, не мог изменить своего отношения к этому. У меня какой-то застывший и остановившийся интерес, и я в этом не податлив. Даже когда Родя пытался свести все это к разговорам о зоне, я, как бы мне ново ни казалось то, что он рассказывал, в своем не уступал. И мне кажется, что племянник Козырева, Кира, лучше понимает меня, чем другие люди, и доверчивее относится к моим интересам. Вот как все переплелось в нашей жизни. Ашхабад мне, как будто бы, ничего такого не дал. Правда, одно время курили ашхабадский план. От него не тошнило, не то что от узбекского сорта или от морфина. Конечно, дневник был бы гораздо полней и интересней, если б можно было хоть в нем писать о наркотиках, это прямо половина жизни временами, а так: «в Намангане яблоки / очень ароматные, / на меня не смотришь ты, / неприятно мне».

Вдруг вспоминаю, что ведь в комнатах для чайных церемоний стульев нет, а мы во всех наших домах сидим на стульях, и это наши жены нас приподымают над первым этажом. Когда я жил в изоляции от всех, на Блохина, у меня матрас стоял на полу и я как-то не пугался мышей или крысят, которые частенько заходили. Так было до самого пожара, психиатров и Верочки. Потом пошли столы да стулья, да диваны на ножках. Но раньше я об чае столько не думал, больше о климате и рассеянном слабом свете, царящем в моем доме. Конечно, я придавал больше значения дружеским связям. На живопись, еще на что-то смотрел по-другому. На чтение, например. Теперь сижу на страшном чифире и сижу на стульях, ем за столом. Это не по-японски и не по-китайски, даже не по-узбекски. Ничего, был бы чай сортовой. Я все готов перенести за свой покой, за спокойствие в своем доме.

Нравится прибирать перемытую после гостей посуду. Много вилок, ложек, рюмок, чашек. В субботу, когда все допоздна занимаются своими делами, каждый своим и в своем помещении, я остаюсь предоставленным сам себе в прихожей. Она одна никем не занята. Эта маленькая комнатка, с выходящими в нее четырьмя дверями, представляется мне идеальным местом. Как бы приспособиться к ней и пить? Я сижу на корточках над банкой для мусора и курю. Свет только здесь мягкий. Из комнаты слышно телевизор, на кухне Вера печатает. Мне остается только готовить чай, когда ей захочется, или пить самому. На ночь в моем распоряжении, конечно, еще и кухня, где я и работаю, но на кухне свет слишком яркий, поэтому иногда я его выключаю совсем и шагаю или сижу в темноте, при слабых уличных отсветах.

Сережа показал материалы для своего диплома – несколько десятков фотографий московских и подмосковных церквей и фрагментов, в точности таких, как мы покупали в Старой Ладоге. Мне интересно. Еще каталоги, в составлении которых он принимал участие. Это тоже интересно. Он профессионал-фотограф и будущий искусствовед. Это материал для книги, видимо, у него собран. Некоторые церкви, да большинство, в страшном запустении. Он фотографирует наличники окон, заложенных кирпичом, и архитектурные детали, лепнину. Выпили, много разговаривали, но у него на носу экзамены. Оля завтра уже возвращается в Москву. Он зовет летом в Кириллов, бывает там каждый год, но говорит, что негде остановиться. Как же мы без ночлега? Быстро уходят. Мама смотрит телевизор, и мы к ней в комнату и не заходим. Свои новости я уже узнал. Остается послушать религиозную программу, но она повторяется завтра не в такое позднее время. Вчера Виллис Канновер передавал замечательного Фила Вуда, но из-за этих серий «Майора Вихря» я услышал только кончик. И сегодня кино еще позже, наверное, до двенадцати. Хорошо у нас хоть Сараево никто не смотрит – чуть ли не до часу ночи. Живем по субботам, как в насмешку. Я помню, когда и этого второго выходного не было, как сейчас у школьников, да сколько времени тому назад второй выходной установили, я все еще путаюсь – все кажется, что завтра уже понедельник и надо на работу. Верочке, по крайней мере.

Репродукцию иконы вешаю повыше, над китайской тряпочкой с дорожкой в бамбуках и своим разливом, передающим пропорции Исаакия. Так подробно все записываю только для памяти, ведь когда-то и эта кажущаяся неизменной