мы разделывали её в подвале как рыбу-фиш. Но мы воспользовались, сделав очередной прогон. Цинично? Да. Но не настолько, как вам кажется. У местных образовалась прелюбопытная субкультура аутоагрессивного турбофатализма, многие не могут дотерпеть до конца цикла, мы лишь фиксируем это как вычислительный процесс. Блондинка минус, блондинка плюс, тут нолик с клумбочкой, там единичка в юбочке, всё заебись. А вот когда тут то, что должно быть там, у нас сразу синий экран. Пичалька.

— Очень вам сочувствую, — сказал я, даже не пытаясь изобразить искренность.

— Роберт, — вздохнул Заебисьман, — я вас понимаю. Вы думаете, что встали в позицию наблюдателя. Получится у нас, не получится — зафиксируете результат и уедете. Но вы поймите, наблюдатель разрушает суперпозицию. То, что вы увидите, зависит от того, что это увидите именно вы. Я прав?

— В большей степени, чем можете себе представить.

— Ну, хоть с этим заебись. Тогда я прошу вас, уберите её.

— В каком смысле?

— В каком хотите. Девушки не должно быть в городе к полуночи. Я понимаю, что вы вряд ли воспользуетесь уникальной возможностью оттащить её в подвал и безнаказанно дать волю тёмным инстинктам, как это делает ведьмин помёт. Но придумайте что-нибудь! Выпроводите её обратно. Уговорите на суицид. Дождитесь Палача. Просто не смотрите, куда не надо, и за вас всё сделают местные. Они пожирают друг друга, как вылупившиеся головастики доедают икру с неуспевшими, это так экологично!

— Не вижу не единой причины это делать, — сказал я равнодушно.

— О, — сказал Заебисьман, вставая, — об этом не волнуйтесь. Причинами мы вас обеспечим.

***

В зале «детский час». Подростки едят сладости и слушают радио. Если взрослых с каждым вечером в баре всё больше и больше, то школьников с каждым днём всё меньше и меньше. Не хочется думать, что кто-то из постоянных посетителей уже медитирует на потолок подвала, может быть, у них просто настроения нет.

— Нет, я не надену платье! — шипит в подсобке Швабра. — На твоём фоне я буду выглядеть в нём особенно глупо.

— Ну, перестань, — уговаривает её блонда, — я хочу тобой любоваться.

— Собой любуйся. В зеркале!

— Скажите ей, Роберт!

— Что сказать?

— Что она красивая.

— Она красивая, — послушно повторил я.

— Вот, слышала?

— Он просто так сказал, потому что ты его попросила. Я знаю, какая я!

— Никто не знает, какой он, — заметил я философски, — самый непредсказуемый для нас человек — это мы сами. Живёшь-живёшь, а потом раз — и себя в зеркале не узнал.

— …Он согласился, — вещает на стойке радио. — Сделает то, что должен.

— Проследи, чтобы в последний момент не передумал. Он действительно любит это отродье.

— Если б не любил, пришлось бы искать другого. Палача иначе не сделаешь.

— Всё равно, проконтролируй.

— Ни за что не пропущу такое зрелище!

— Извращенец.

— От ханжи слышу. Если ты Судья, это не значит, что тебе не хочется. Просто для тебя репутация — это деньги, вот и кроишь брезгливую рожу. А я, вот, не стесняюсь правды. Двойное блюдо — юная красотка под ножом и чёртов трактирщик, ставший Палачом. Когда у нас будет Палач, остальные возьмутся за ножи сами.

— Не боишься остаться без работников?

— Моя шахта кормит город. Поля засолились, урожая который год нет, а соль хорошо покупают. У них нет выбора. И знаешь, что я тебе скажу? Им понравится. Они ходят в церковь, но возлегают с ведьмой. Они знают, что грешны, и они хотят искупления. Каждый из них скажет: «Ни за что! Никогда! Да как вы могли предложить такое!» — но каждый уже наточил ножи, подготовил свечи и проверил крючья. Им нужно лишь оправдание, и им станет Палач. Они смогут развести руками и облегчённо выдохнуть: «Мы не хотели, доченька, но выбора нет. Пошли уже, наконец, в подвал, не зря же мы тебя восемнадцать лет растили, как родную, чёртово отродье!»

— Ты не очень хорошо думаешь о соседях.

— Я их очень хорошо знаю…

***

— Виски? — спросил я зашедшего в бар Депутатора, но он даже фуражку не снял, задумчиво рассматривая сидящих за столиками подростков.

— Роберт, у вас найдётся час времени?

— У меня теперь на одну помощницу больше, могу себе позволить, — согласился я, показав на девушек.

Блонда всё-таки уговорила Швабру надеть платье, и они стоят рядом как позитив с негативом. Уборщица моя определённо расцвела. Детские психотравмы постепенно растворяются вслед за тем, кто их нанёс. Сейчас ни у кого не повернётся язык назвать её уродиной.

— Это та, о ком я думаю? — спросил Депутатор, глядя на блондинку.

— Да, — кивнул я.

— Пожалуй, мне всё же виски, — вздохнул он, снимая фуражку. — Два. С содовой.

— Уже наливаю.

— Подумаешь, в баре работает мёртвая школьница, — задумчиво сказал полицейский, выпив первую, — обычный день для этого города, верно?

— Её смерть не была зафиксирована, — напомнил я. — Девушка пропала, тело не найдено, могла уехать. Вот, к примеру, вернулась.

— Да-да, разумеется. Интересно, отец её теперь тоже объявится?

—