— Я пробовал несколько раз передать сообщение самостоятельно с помощью магнитофона, — сказал профессор. Ничего не вышло. Потом я подумал, что возможно, дом стоит в какой-то аномальной зоне и снял там квартиру, но все бесполезно. Испытывал другие магнитофоны, плееры и устройства на разных людях… — доктор быстро взглянул на собеседников. — У меня не получилось передать ни слова. Ни одной буквы или цифры! — он покачал головой. — И, хотя мальчик начал постоянно посещать сеансы психотерапии, и я мог делать с ним все что угодно, меня это не устраивало. К тому же оказалось, что не так просто заставить его что-то делать, даже под гипнозом. Большинство моих попыток воздействия на него провалились… — Инин вздохнул. — А хотелось бы большего…

— И теперь вы боитесь, что Виктор вообще исчезнет.

— Я не боюсь, мне-то чего бояться. Он исчезнет, и вы тоже, майор, а не я. Но… я не могу этого допустить, — признался он.

— Черт! — вырвалось у Виктора.

— Но с чего вы взяли, что мы не вернемся? — спросил вдруг Шаров. — Я понимаю, письмо… — он залез в карман, вытащил ветхую бумагу, которую показал им профессор в своем кабинете в больнице. Аккуратно положив ее на стол, Шаров разгладил лист ребром ладони и пробежал карандашом по строкам: — Здесь ни слова о том, что мы не вернемся. И раз уж мы тут вместе сидим… значит, все же вернулись. Я этот момент не понимаю. Почему бы не оставить все как есть?

Он оглядел мужчин и замер с немым вопросом на лице.

После долгого тяжелого молчания, которое с каждой секундой становилось все более невыносимым, Шершень запустил руку во внутренний карман куртки, достал пожелтевший листок, свернутый вчетверо и развернул его перед Виктором.

Шаров тут же вскочил, едва не опрокинув стул и уставился на лист. Это была страница из книги, вырванная наспех, но в том, что она настоящая, не было никаких сомнений. Серая дешевая бумага, типографский шрифт с засечками, сверху черно-белая фотография в точечку — как раньше их печатали, от которой трудно было отвести взгляд. Небольшой покосившийся крест и почти черная табличка с выцарапанными фамилиями и именами.

Виктор почувствовал, как строчки расплываются в глазах.

«Здесь покоятся участники партизанского отряда… отдавшие свои жизни в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. 21 октября 1941 года»

Он увидел фамилию Шарова, свою, Лены, остальных ребят и какая-то жуткая дурнота подступила к горлу. Его бросило в жар, потом в холод. Сердце практически перестало биться.

Дрожащей рукой он достал из пачки сигарету, с трудом прикурил ее.

Шаров отодвинул стул и тяжело опустился рядом.

— Откуда это? — спросил он едва слышно.

— Из… б-библиотеки… — э-это книжка п-про оборону Москвы…

Глава 11

1984 год

— Тише, тише! Кажись там патруль! — Прошкин спрятался за обломком торчащего из земли куска металла, обросшим рыжим, словно ржавым мхом. — Пригнитесь!

Действительно, за деревьями высилась караульная вышка и, если приглядеться, на самой ее верхушке можно было увидеть солдата, который медленно расхаживал взад-вперед.

— Если заметит, нам капец! — буркнул Олег Митяев. Он был уже не рад, что согласился на эту опасную вылазку, которая вполне может стоить ему не только почетного места классного старосты, дающего определенные привилегии типа назначения дежурных в столовку и за которые, например, можно выменять вкладыш от жвачки или даже саму жвачку, но в самом плохом случае он может лишиться похвальной грамоты за год со всеми вытекающими последствиями типа летних каникул дома вместо поездки в пионерский лагерь.

— Можешь идти назад, никто не держит, — процедил Вадик Лукьянов, перед глазами которого до сих пор маячила бледная физиономия маленького и жутковатого человека в костюме, задающего вроде бы простые, но откровенно двусмысленные вопросы, на которые не знаешь, как отвечать, чтобы не подставить друзей («Кто из твоих друзей курит?», «Где берете деньги на курево?», «Какую музыку слушаете и где берете записи?» — и все в таком духе).

Секунду Олег раздумывал, сознание его металось, словно загнанный зверек — но все же он решил остался. Главным образом, потому что рядом была Ира Решетова и позориться у нее на глазах Олегу совсем не хотелось.

— Он отвернулся, быстро, быстро! — прошипел Прошкин и ринулся в узкий овраг, поросший высокой и на удивление зеленой для октября месяца крапивой.

Возбуждение близкой и реальной опасности передалось им по цепочке и погнало вперед — теперь каждый ощущал себя настоящим партизаном, не так как на «Зарнице» — унылой, расписанной по минутам и напоминающей обычный урок, игре.

Теперь игра шла по-настоящему. Их друзья, одноклассники, с которыми они каждый день пересекались, приходили, толкаясь в дверях школы, срывая шарфы и шапки друг у друга в раздевалках, смеялись, дурачились, дрались, конечно же, списывали, подсказывали, стояли на линейках, просили лишний талончик на обед (может тебе не нужен…) — ребята попали в беду и сомнений в этом не было, потому что милиция просто так не приезжает и школьников в столовых на ключ с часовым не запирают.

Черная «Волга», проехавшая ко входу в штаб, говорила, даже кричала об исключительности ситуации.

Каждый из них понимал, может быть не до конца, но где-то в глубине души, что это о-го-го ЧП и, разумеется, самым большим их желанием было найти заблудившихся ребят первыми. Проявить товарищескую взаимовыручку, самоотверженность, храбрость и даже, может быть, безрассудство. В таких ситуациях как без него? А победителей не судят.

Примерно так рассуждал Андрей Прошкин, да и все остальные ребята. Даже Ира Решетова, продираясь сквозь обжигающую огнем крапиву, думала, что, если она и дурочка, но только лишь в том, что не взяла вязаные перчатки, которые мама настойчиво засовывала в карман осеннего пальто.

Продравшись сквозь крапиву, минут десять они крались по дну оврага, который становился все более глубоким и влажным. С одной стороны это было хорошо — в этом глубоком рву их трудно было заметить, — по крайней мере караульная вышка уже скрылась из виду, с другой — немного пугало.

Стало заметно темнее — деревья нависали над оврагом полукруглой молчаливой аркой. С верхних ветвей изредка срывались птицы — хлопая крыльями они могли привлечь внимание, поэтому Прошкин то и дело поднимал руку и они останавливались, прислушиваясь к тяжелому шуму леса и неясному гулу за спиной, который стихал по мере их удаления.

— Кажется, оторвались,