потекла на землю с края тонкой струйкой. Но это руки были пьяны, а не Якуб.

Самогон лился и лился с края лавки уже не струйкой, а ручейком – и не ручейком даже, а потоком, и не потоком, а бурлящей, шумящей рекой.

– Утонем, – простонал Якуб, а Плохой Человек и Черныш только рассмеялись. Шумела не река, а лес.

Ветер играл в кронах деревьев.

Он то зычно гудел, словно дуя в пустую бутылку, то издавал звуки высокие и легкие, как паутинки бабьего лета, и слышались в этой музыке человеческие и нечеловеческие голоса. Песнь леса раздавалась во всем теле Шели, и ноги сами увлекли его в пляс. Он плясал, как сумасшедший цыган, как жид-мешуга, как турецкий святой. Тропинки путались и вели не туда, куда следовало. Но это все из-за ног, потому что ноги были пьяны, а не Якуб. Хорошо, что у него не было сердца, потому что оно тоже было бы пьяно, а пьяное сердце становится темным и злым.

Каким-то чудом эти пьяные ноги донесли Шелю до двери дома отшельницы. Перед хатой на заборе сохло белье, а на поперечной жерди сидел светловолосый мужчина, молодой, ненамного старше Якуба. Он был совершенно голым, а на голове у него росли оленьи рога. «Кто ты?» – собрался было крикнуть Шеля и прогнать чужака прочь, но дверь хаты скрипнула, и во двор вывалился другой голый мужик – весь красный, с брюхом, заросшим кудрявыми волосами.

Из лысеющего темени у него росли смешные рожки, покрытые бархатистой кожицей, как у горного козла весной, а между бедер болтался огромный темный член. А когда вслед за ним вышла из дома Слава, расхристанная и раскрасневшаяся, как осеннее яблоко, Якуб лишился дара речи и застыл, беззвучно шевеля губами. Голыши тем временем станцевали дикий танец вокруг отшельницы и на четвереньках погнали в лес; толстый сопел и ревел, а светловолосый, прежде чем дать деру в чащу, помахал еще на прощанье Якубу.

Женщина подошла к юноше и положила ему обе руки на грудь. Он хотел оттолкнуть ее, но не смог.

– Кто это был? Что ты с ними делала?

– Я? Ничего. – Отшельница странно улыбнулась. Взгляд Якуба скользнул в нижнюю часть ее декольте, за расстегнутые верхние пуговицы сорочки, и она прильнула к нему. – Действительно, ничего.

– Ты блудила.

– А ты пил. – Она погладила его по лицу.

От Славы исходил чуждый, но возбуждающий запах, запах другого мужчины. И в этот момент юноше страстно захотелось, чтобы Слава пахла им. Потому он крепко схватил отшельницу и поцеловал ее. Его руки стали блуждать по ее телу, не слишком молодому, не слишком красивому, но в тот момент прекраснейшему на свете. Он целовал ее и целовал, ее лицо, шею, ямки у основания ушей. Он не мог остановиться, потому что его губы были пьяны. Его губы, а не он.

Отшельница рассмеялась, но не как юная девица, а как женщина, которая все знает и все умеет. Она утопила пальцы в палевых волосах юноши и потащила его в хату, в чулан. Краем глаза Якуб увидел в комнате лежащую в смятой постели девушку, голую и без сознания. Кажется, он видел ее в деревне, но ему могло показаться. В сенях же сидел Черныш, совершенно трезвый. Заднюю лапу кот закинул на затылок и лизал себе под хвостом.

– А ты что здесь делаешь? – пробормотал Якуб.

– Оставь его, это же всего лишь кот, – промурчала ему в шею отшельница.

– Мяу, – подтвердил Черныш.

А потом уже ничего не имело значения. Потому что Слава была женщиной, которая все знает и все умеет, и Якуб рядом с ней тоже все знал и все умел.

XXVI. Об утрате

Сказывают, что, когда ребенок умирает, родители умирают вместе с ним. Они по-прежнему просыпаются каждое утро и ложатся спать по вечерам, они тянут вперед свою жизнь и даже заводят других детей – но все равно они теперь отчасти живут в стране смерти.

И когда однажды в хижину отшельницы явился Йояким Пеклик со свертком в руках, он был похож на мертвеца. Увидев его, Слава перестала рубить капусту и вытерла руки о фартук. Пеклик, серый, как старый пепел, положил сверток на скамью и принялся разматывать холстину. Он ни на миг не поднял глаз на Славу и все время молчал.

– Сын. И хвоста нет, – произнесла она наконец. – Как вы и хотели.

Мужик по-прежнему ничего не говорил. Только кадык ходил туда-сюда, а плечи опускались все ниже, словно кто-то докладывал Йоякиму на спину тяжесть за тяжестью.

– К черту хвост. Лишь бы он был жив.

И он завыл, как побитый пес. Якуб, который в тот момент латал стреху и видел все сверху, беспокойно заерзал. Потому что как-то странно и нехорошо смотреть, как плачет незнакомый мужчина. А Слава просто стояла посреди комнаты и смотрела каменным взглядом. Йоякиму потребовалось долгое время, чтобы успокоиться.

– У Анны не было молока. Я обкладывал ее грудь теплой капустой и укропом, и немного молока наконец появилось, но оно было темным и воняло.

– Мамку не нашел? – сухо спросила отшельница.

– Ну, вы же знаете. Всем бабам не хватает молока. Даже скот болеет, а то, что надоишь, пить нельзя, противно и с кровью, за полдня сворачивается и ошметки какие-то плавают. От Плохого Человека даже мы немного брали, но этого мало, мало. – Йояким плюхнулся на землю. – Что нам делать, скажите?

– О, теперь вы говорите старой отшельнице «вы», а не «ты»?

– Не сердитесь, пани Слава!..

– Теперь вы можете похоронить ребенка. Или молиться этому твоему Богу, чтобы он сына вам воскресил. Своего же смог, отчего бы ему и для вас не постараться? – бросила она язвительно.

Йояким постоял еще некоторое время. Потом отогнал муху от детского трупика и снова завернул его в тряпки. И ушел.

Когда вечером Слава лежала в постели Якуба, тот спросил:

– Почему ты так строга к Пекликам?

Падающий через отверстие в крыше свет позднего вечера полз по обнаженному телу отшельницы. Она водила пальцем по худощавой груди Якуба, долго, очень долго. Он уже думал, что Слава не ответит.

– Потому что они мне как-то, черт возьми, не нравятся.

– Люди как люди. В чем они провинились? Йояким хотел сына, как и любой мужик. Теперь ему больно.

– Пусть теперь бегает по церквам, как принято. Пусть удивляется, почему его Бог не слушает молитв. А он не слушает, потому что его нет. А если и есть, то он должен быть и глухим, и слепым, и