– Не говори так.

– А что? Пусть этот Бог поразит меня громом, если я вру. – Она рассмеялась. Ни одна молния не вспыхнула. – Видишь? Нет никаких богов. Есть рождение и смерть, и жизнь между ними, а кроме них только тьма, но больше ничего, слава Богу.

– И поэтому ты не хочешь им помогать?

– А разве я не помогла? Они хотели сына? У них был сын. Как ты думаешь, благодаря кому? Благодаря этому нелюдиму из лесу, который ни на что не способен, кроме как псалтырь читать, и единственное, что может, – водку пить?

При этих словах тревога пробежала по спине Якуба. В его памяти шевельнулись едва уловимые воспоминания. Нелюдим. Змеи и мшистая долина; сон, который не вспомнить.

– Почему ты называешь его нелюдимом? – спросил он осторожно.

– Чего это ты сегодня такой любопытный? – Отшельница приподнялась на локте. – Только бы языком молоть. Подожди, я найду ему занятие получше.

Она села на Якуба, закинула бедра ему на шею, крепко обняла. Пахло великолепно, как свежий тмин и полевые цветы. Этот запах напомнил Шеле Мальву, и печаль накрыла его холодным саваном. И чем больше он думал о Мальве, тем с большей страстью он погружался в благоухающую женственность Славы.

Потом, когда все было кончено и июньская ночь окутала мир, отшельница спросила:

– О ком ты думал?

– Ни о ком, – невозмутимо ответил Якуб.

Слава встала, закуталась в шерстяной плед и бросила на прощанье:

– Закрой окно. Чтобы мары не налетели.

XXVII. О том, что видно в ночи

Сказывают, что во сне порой можно увидеть сны других людей. В ту ночь Якуб видел сны Славы.

Сны Славы снуют повсюду, одни тоньше паутины бабьего лета, другие, набухшие, как дрожжевое тесто, полупрозрачные и бледные. Ими наполнен и дом, и двор, и вся деревня – еще мгновение, и весь мир наполнится этими снами. Они парят в воздухе и прощупывают пространство вокруг себя паучьими лапками. Скоро невозможно будет пробиться сквозь их гущу, но Якубу все равно, потому что в своем сне он сам стал всепроникающим взглядом. Его самого нет, но он все видит. Абсолютно все, как Бог.

И видит Якуб, что сны Славы растут не из ее головы, а из груди. Соски набухают, и сны льются из них, как молоко. Якуб видит дремлющих по всему дому змей, притаившихся в уголках, о существовании которых он даже не подозревал. Щупальца сна касаются голов рептилий, и змеи на мгновение просыпаются, шипят в блаженном полусне и снова засыпают. А снаружи снуют мары, они подскакивают, пытаясь ухватить нити сна. Сны отступают и развеиваются в дым при малейшем прикосновении ручек мар. Духи огорчаются и хнычут. Кто знает, может быть, среди них кружит и душа сына Пекликов – трудно сказать наверняка, ибо духи детей все похожи друг на друга, так как мир еще не успел оставить на них свою печать.

Грибница сна опутала всю окрестность. Якуб видит, как она тянется к женским грудям и вымени коров – туда, где можно найти хоть каплю молока. Призрачная белая масса прилипает к соскам и застывает на них, как сметана. Она пробирается и в лесную чащу, к прячущейся под сенью старой яблони хижине Плохого Человека, и к мирно спящей козе Мокоше. Плохой Человек не спит – подобно старой, уродливой сове, он устремляет острый взгляд в ночь. Сны отшельницы шарят по замшелой крыше, и тогда Плохой Человек выходит из дома, чешет себе задницу и орет в темноту:

– Иди на хрен, старая сука!

Белая пелена снов отступает неторопливо – ведь стольких грудей и стольких вымен она успела коснуться.

И та часть Якуба, что проникла в сон, удивляется. Как это – отшельница, крадущая молоко? А так как удивление требует осознания, присутствие Якуба оставляет след на сновидении женщины. Он словно попадает в сеть паутины и, дернув несколько нитей, вызывает дрожь, бегущую прямо к хозяйке сна. Слава начинает метаться в своей постели, резко открывает глаза и сердито спрашивает:

– А ты что здесь делаешь?

И Якуб просыпается со страхом, засевшим в груди. Что-то подсказывает ему, что нельзя сердить отшельницу. На чердаке Якуба царит покой. Только глаза Черныша сверкают в луче лунного света. Юноша лениво переворачивается на другой бок, делая вид, что не проснулся. Он успокаивает дыхание и накрывает себя одеялом, пропитанным потом. Ведь сны – это только сны, и им не стоит доверять.

XXVIII. О Нелюдиме, змеях и чертях

Сказывают, что много веков назад у Змеиного Короля были сын и дочь. Дочери на восьмой день после рождения семья дала имя Магура. Сын не получил имени, потому что сразу после рождения был похищен двумя демонами, Амазараком и Азараделем, которые о чем-то поспорили с Отцом-Змеем.

Так говорит Черныш. День теплый и ленивый, хороший для того, чтобы рассказывать истории. Лес пахнет весной.

Черти оказались хитрее, чем подозревали при змеином дворе. Убегая через темный буковый лес, они путали следы в быстрых ручьях, но в спину им уже дышали огнем гончие драконы, и звуки погони, казалось, доносились со всех сторон. Амазарак и Азарадель пытались спрятаться в ямах под поваленными деревьями и в глубоких дуплах – именно в таких местах нашли убежище старые боги, когда грозный Исус Крестос прибыл в Бескиды. И если таким образом удалось обмануть истинного Бога, то почему бы такую штуку не провернуть и со Змеиным Королем?

Амазарак нашел глубокую щель в стволе старого дуба, выстланную паутиной и перегноем. Казалось бы, это хорошее укрытие, но мальчик пронзительно заплакал и не мог остановиться. Тем временем лай драконьей своры раздавался все ближе и разносился по лесу деревянным эхом.

Чертям на мгновение захотелось бросить ребенка в дупло и спасти собственные шкуры, но тогда их месть не имела бы смысла. Поэтому Азарадель расправил свои нетопырьи крылья и улетел вдаль, унося мальчика с собой. Ночь залегла над горами беззвездная и мшистая, и даже демону пришлось усиленно напрягать зрение, чтобы хоть что-то разглядеть в непроглядной тьме. В лесу неподалеку что-то грохотало и завывало – это толстый Амазарак отвлекал внимание гончих. Азарадель, обхватив ребенка, тем временем все парил и парил в воздухе, а звуки погони доносились все тише и тише.

Наконец он наткнулся на затерянное в Бескидах поселение из нескольких бедных лачуг. Он уже собирался оставить мальчика на ближайшем пороге, но в его рогатой голове поселилась другая мысль. Он стал бегать от хаты к хате и