Мирон, как обычно, пил: размеренно, экономными движениями, словно дрова колол. Опрокидывал стопку, коротко вытирал усы и, откусив огурец, клал его обратно на серую тарелку в мелкой паутине трещинок. Водка не брала Мирона, в отличие от Скопина. Только глаза стекленели, но сидел он прямо, не опираясь на спинку стула, будто в седле перед атакой. Он однажды сказал Скопину, что если выпьет лишнего, то просто тут же и упадет. Но Иван Федорович никогда не видел этого, поскольку его собственный предел наступал гораздо раньше.

Скопину нравилось пить и молчать с Мироном — поговорить они могли и на трезвую голову. А за несколько лет существования бок о бок переговорено между ними было немало — даже и тем не осталось. Вот только пьянел Скопин не так, как старый казак, — его как будто уносила мутная волна, качала, влекла к омутам и глубинам, густой придонной траве, большим слепым рыбам. К забвению.

— А он и не виноват, — сказал Скопин, поднимая голову. — Вот ведь зараза!

Мальчонка-половой принес еще одну бутылку «беленькой».

— Лёха, а где дед твой? — спросил Скопин.

— Простыл деда, — ответил мальчик серьезно, забирая пустую бутыль со стола. — В фатере лежит.

— Помирает?

— Не! Он хоть и без руки, а крепкий.

Мирон повернул лицо к парнишке.

— Видать, смерть его была в той руке.

Скопин удивился:

— В какой руке?

— Которую дед потерял.

Мальчик пожал плечами и пошел на кухню.

Скопин налил себе и Мирону.

— Ну, давай!

— Пропущу, — сказал Мирон. — Мне тебя потом домой тащить.

— Как хочешь. А я приму. Стыдно мне, дядя.

— Чего?

— Мальчонка тот, младший Надеждин. Получается, ни за что в ссылку пошел. Не он девчонку ту порезал. Дружок его, Сёмка!

— Не он? — спросил Мирон равнодушно.

— Не он!

— А кто сказал?

— Девка эта, которой он сегодня все лицо исполосовал.

Скопин выпил и, чуть не подавившись, закашлялся. Водка потекла по подбородку. Он ненавидел ее горечь и эти мутные волны опьянения, но ничего не мог поделать — страх перед кошмарами сидел в Иване Федоровиче глубоко и цепко. А тут еще эта изрезанная девчонка… А и правда: мечта всякой шлюхи — оказаться на содержании какого-нибудь купчика или чиновника — теперь для нее стала совершенно недосягаемой. Да и бандерша эта, Ирина Петровна, долго держать у себя уродину не будет — как только порезы немного заживут, вытолкнет несчастную на улицу. А там у этой «Адели» дорожка одна — по ночам пьянь разную отлавливать, да за гроши удовлетворять прямо под забором. И жить ей так недолго — года два, пока болезни, вши да брага ее не прикончат. Или пока не зарежет какой-нибудь каторжник — просто так, своей потехи ради или с перепою.

— Ну и хрен с ним, — сказал Мирон.

— А я? — удивился Скопин. — Невинного на Сахалин отправил.

Мирон пожал плечами.

— Не-е-ет, — Скопин лег животом на стол, — так не пойдет. Это мне обида! Мне — позор!

Он достал из кармана набитую табаком свою черную трубочку и помахал ей в воздухе.

— Иди сейчас к Самсону. Скажи, мол, прислал Иван Федорович. Пусть он прямо с утра отправит своих на рынок и велит им вот что…

— Это к которому Самсону?

Скопин нетерпеливо хмыкнул.

— На Сухаревке!

— А! — с трудом вспомнил Мирон. — Это у которого баба на сносях?

— Да, он самый.

— И что нам от него нужно?

Скопин объяснил свой план. Мирон тяжело вздохнул:

— Так поздно уже, Самсон спит, небось.

— Разбуди. Сделаешь все, как я сказал, завтра поймаем этого сучьего сына.

Денщик, поморщившись, посмотрел на пьяного сыщика.

— А тебя кто домой потащит?

— Ты беги и возвращайся. Я тут посижу.

Мирон тяжело встал и, поджав губы, надел свой теплый казачий кафтан.

— Придумываешь ты, Иван Федорович!

— Иди, иди, дело верное, — сказал Скопин, наливая себе еще.

Когда дверь за казаком закрылась, Иван Федорович подозвал мальчишку-полового и сунул ему в руку полтинник.

— На, может, деду надо порошков каких купить.

Мальчик принял монетку и поклонился. Но не успел он ответить, как дверь кабака снова отворилась, впустив Захара Архипова. Тот быстро нашел глазами Скопина и решительно зашагал к нему.

— Точно вы тут и есть! — сказал он. — Мы ехали мимо и увидели вашего денщика.

Скопин кивнул на стул напротив.

— Садись, Захар Борисович, отметим мой промах. Выпей, погрейся.

Архипов с досадой посмотрел в пьяные глаза Скопина.

— Некогда мне тут с вами пить.

— Случилось что? — спросил Иван Федорович. — Так подождет. Садись, молодой, не мозоль глаза.

— Да, это я зря, — ответил сухо Архипов. — Толку от вас… Сидите уж, а я поеду сам с Михеевым.

— Куда?

— К Трегубову.

— А что с Трегубовым? — спросил Скопин. — Опять ограбили, что ли?

— Убили.

Скопин вдруг икнул. Архипов с отвращением отвернулся, но Скопин крепко схватил его за руку.

— Пустите! — потребовал Архипов.

Скопин снова икнул.

— Погоди, — потребовал он и встал.

Архипов вырвал свою руку.

— Пошли, — сказал Иван Федорович, надевая свою черную судейскую шинель.

— В таком виде? — процедил Архипов. — Идите спать. Завтра я вам дам отчет.

Скопин сунул руку в карман, достал два мятых рублевых билета и бросил на стол.

— Нет, брат, ты мной не командуй! Это я тут командовать буду. Веди!

Архипов пошел вперед, не оглядываясь. Скопин следовал за ним, роняя стулья и сдвигая столы. Мальчишка-половой забежал вперед и протянул сыщику кепи.

— Забыли-с!

Скопин кивнул, взял кепи и надел его козырьком назад.

— Дядя Мирон вернется — скажи ему, я к Трегубову поехал… расследовать, — заплетающимся языком сказал он мальчику.

«Шут гороховый!» — зло подумал Архипов, пропуская его в дверях.

На улице стоял полицейский экипаж. Скопин, срываясь с подножки, на второй раз все-таки влез внутрь и плюхнулся напротив квартального Михеева.

— Здравия желаю, — сказал тот и принюхался. — Отдыхаете, Иван Федорович?