Скопин пожал плечами.

— Пока не знаю.

— А разве это не те же бандиты… — начала девушка, — которые… его ограбили?

— Может, и те. А может, и другие, — ответил Скопин. — Ты погоди. У меня к тебе вопрос. У твоего дяди была шкатулка?

Маша не сразу поняла, о чем речь.

— Шкатулка? — переспросила она.

— Какая шкатулка? — подал голос и Архипов, стоявший позади девушки.

— Такая… небольшая, с черным узором.

— Да, — кивнула Маша. — То есть… нет. Он отдал ее мне. Шкатулка была у меня в комнате. Ее забрал тот… молодой.

— Сёмка? Рубчик? — подсказал Скопин.

Маша кивнула.

Иван Федорович вынул из кармана трубку и сунул в рот. Архипов, вспомнив, что совсем недавно трубка валялась на грязном полу экипажа, скривился от брезгливости.

— Вот, значит, как… — задумчиво сказал Скопин. — Забрал. А как забрал? Положил в карман?

— Да, — сказала Маша. — А что? При чем тут шкатулка?

— Это забавно, — пробормотал Иван Федорович. — А он не говорил, у кого купил эту шкатулку?

Маша наморщила лоб, пытаясь вспомнить, кого ругал тогда дядя…

— Иосич… Или Ионыч…

— Так…

— Все? — спросил Архипов.

Иван Федорович кивнул.

Архипов вывел девушку в коридор.

— Что с ним? — шепотом спросила Маша.

— Пьян.

Она покачала головой:

— Жалко его.

Захар Борисович посмотрел на дверь.

— Пойдемте в другое место, — сказал он.

Они вернулись в комнату дежурного, где Маша все это время дремала в кресле.

— Почему вам его жаль? — спросил Архипов.

— Он старый и, кажется, больной.

— Не такой уж он и старый! — ревниво откликнулся Захар Борисович. — Впрочем, бог с ним. Не о нем сейчас надо думать. А о вас.

Маша повернулась к окну.

— Скоро утро, — сказала она. — Осенью и по утрам темно.

Архипов стоял рядом с ней, не смея дышать.

— Вам некуда идти, — произнес он, наконец.

Маша кивнула.

Захар Борисович сглотнул ком в горле и твердым голосом предложил:

— Я могу вас на время разместить у себя. Нет-нет, не подумайте ничего плохого — я просто предлагаю кров, ничего больше! Пока вы не определитесь… — Он замялся. — Пока мы не определимся, куда вас можно… куда вам можно…

— Вы живете один? — спросила Маша не оборачиваясь. — Я бы не хотела стеснять или смущать…

— Я живу один.

Маша смотрела на отражение Архипова в темном стекле. Она видела его волнение. Если бы он знал, что с ней произошло, — он бы так же с волнением предлагал свой кров? Или просто, как гулящую девку, увез бы ее в свою квартиру, не спрашивая, а приказывая? Вдруг с каким-то глубоким волнением она поняла, что немедленно и с удовольствием подчинилась бы приказам этого молодого человека. И это испугало ее — неужели перемены, произошедшие с ней, сделали ее не просто жертвой, а настоящей блудной женщиной? Неужели насилие, над ней совершенное, так переменило не только ее тело, но и характер? Неужели так все и происходит? И те женщины, которых она считала развратными в силу только их природы, на самом деле были такими же, как она? И превратились в бесстыжих потаскух только из-за несчастного случая? Неужели и ее ожидает это падение — разврат за деньги, болезни, публичный дом, а потом — ранняя смерть?

— Нет… нет! — сказала она, отвечая не на предложение Архипова, а на свои собственные мысли.

— Клянусь вам, — горячо сказал Захар Борисович. — Клянусь вам!

Маша обернулась и быстро прикрыла ему рот ладонью.

— Не клянитесь! Ради бога, не клянитесь, — сказала она. — Вы не знаете… Не надо мне давать никаких клятв. Я…

Архипов застыл, чувствуя ладонь девушки на своих губах. Наконец, Маша опустила руки — только тогда он понял, что совершенно не дышал.

— Не говорите и не обещайте ничего, — сказала Маша, торопливо, не поднимая глаз. — И я не буду вам ничего обещать. Так лучше. Вы потом поймете. Я поеду с вами. Мне все равно больше некуда ехать, Захар Борисович.

— Мирон! — крикнул Скопин из прихожей. — У нас гости, что ли? Чьи сапоги?

— Мои! — откликнулся из-за полуоткрытой двери низкий голос. — Мои, Иван Федорович! А Мирон ваш спит. Загоняли вы его.

Послышались шлепки босых ступней, и Мирон собственной персоной выглянул в коридор, почесывая седеющую бороду.

— Как же, — проворчал он, — заснешь тут! Василь Василич заехали. Ждет вас тут.

— Это хорошо, — кивнул Скопин. — А ты как, поручение исполнил? Что Самсон?

— Ругался, — проворчал казак.

— Но сделает? — спросил Скопин, раздеваясь и вешая шинель на суковатую палку, прибитую вместо вешалки.

— А то! Небось!

— Должен, — кивнул Скопин, садясь на табуретку и поднимая ногу, чтобы Мирон стянул с него грязные сапоги. Денщик подхватил с пола старую портянку, теперь служившую половой тряпкой, обернул ею сапог Скопина и потянул на себя.

— Василь Василич! — крикнул Скопин в сторону открытой двери. — Выпьешь со мной? А то я, пока по преступлениям шлялся, совсем протрезвел.

— Это нехорошо, — пробасил голос гостя. — Не время тверёзничать.

Скопин сунул ноги в поданные Мироном тапочки и вошел в гостиную. В кресле сидел крепкий немолодой мужчина с густой бородой и в расстегнутом жилете.

— Что такое? — спросил Скопин, кивнув на костыль, прислоненный к ручке кресла.

— Да вот, понимаешь, зацепило.

— Где?

— На Балканах.

Скопин сел к столу и притянул к себе стакан.

— Опять под пули полез, Василь Василич? Мало тебе было за все эти годы? Рисовал бы битвы Античности. Да хоть суворовские походы! Хоть Отечественную!

— До Отечественной я еще дойду, — сказал художник Верещагин, принимая стакан с водкой от Мирона. — Я сейчас, пока был у Скобелева, много рисовал… Шипку, наших солдат… А Отечественная — вот война кончится…

— Эта кончится, новая начнется, — сказал Мирон, наливая водки в стакан Скопина.

— А себе? — спросил Иван Федорович, подняв глаза на казака.

— Мне хорош уже, — ответил тот. — Я лучше вам послужу да послушаю Василь Василича.

— Обижается он на меня, — сказал Верещагин, указывая своим стаканом на Мирона.

— За что? — удивился Скопин.