«Дорогой мой племянник, если это письмо попало в твои руки, то ты уже знаешь достаточно из того, что я хотел бы, чтобы ты знал. Выводы делай сам. Жду тебя в середине осени в нашем кесьминском захолустье. Раньше приезжать не стоит. Ничего особенного ты там не застанешь. Наслаждайся покуда Италией. Твой дядя Адриан».

Ударил колокол, начиналась вечерняя служба. Эспер пошёл по Via Clavature и очень скоро оказался у монастыря Св. Стефана. Он зашёл в те проходы и церкви, куда был доступ с улицы простым посетителям — тут и там были видны на ободранных стенах остатки дивных фресок, — и остановился у изображения св. Урсулы. В красно-золотом плаще с красной книгою в руках она удивлённо и внимательно всматривалась в лицо подошедшему, как бы помахивая ему со стены золотой ветвью. В мягких женственных линиях было что-то завораживающее. Но могла ли она поддержать его в осуществлении задуманного им и, может быть, страшного дела? Ведь тот, в чьём отношении оно должно было осуществиться, сам развязывал ему руки, давал право на действие.

Эспер вышел на Свято-Стефановскую и пошёл в сторону Свято-Донатовской, на которой располагались закрытая сейчас обсерватория и пустовавшие здания университета. Его гостиница стояла в нескольких кварталах от университета. Кое-где в уклоняющихся влево переулках светлели вечно шелушащиеся стволы платанов, в кожаном футляре позвякивали хирургические инструменты анатома, в том числе похожий на стилет скальпель. Вокруг Болоньи журчала вода вечно прохладных каналов, двигая колёса мельниц и фабрик, далеко на востоке — так далеко, что её из Болоньи было почти не разглядеть, — блестела Адриатика, над Болоньей, горами, морем, над землёй и всем тем, что по ним двигалось, плыл Океан воздуха.

Наслаждаться так наслаждаться — завтра он пойдёт в Пинакотеку. А потом поедет и в Рим, где ждала его Александра.

Ощущение небывалой силы, свободы и да, победы и неизбежного счастья завладело им и отлилось по обретённой в Риме привычке в стихах, сочиняемых, может, и неправильно и уж точно не так, как их написал бы Пушкин, которого Эспер так горячо защищал на вилле княгини W. и её сестры, — а так и только так, как мог сказать о поднимавшемся в нём сам Эспер; и он ни за что не отдал бы нового зрения, нового чувства, не смирил бы его ни перед чьим авторитетом.

Теперь его остановить не мог никто.

В один из редких тёплых дней в середине осени 1835 года на почтовой станции городка Кесьминска, расположенной в стороне от Староандожского тракта, встретились двое. Эта станция была последним пунктом, куда можно было добраться на перекладных, по подорожной, дальше расстилались леса, болота и вообще глухомань, почти бездорожье, где всякий ехал на вольных. Только крайняя необходимость могла привести на эту станцию осенью двух столь непохожих людей, которые между тем давно знали друг друга. Один был одет не по-здешнему легко — плащ поверх дорожного костюма, широкополая средиземноморская шляпа, а ещё забавная трость, небольшой саквояж и плед, как если бы он не собирался провести в этом краю сколько-нибудь существенного времени, другой, напротив, при всех замашках столичного франта, щегольских бакенбардах и золотых очках, нарядом выдавал местного жителя, знающего край крепко и основательно: на нём были слишком тёплые для стоявших сейчас погод полузимний приталенный барский тулуп, высокие охотничьи сапоги и чёрная шапка; не хватало только рукавиц и ружья, и ехал он из глухомани обратно в губернский город. Первый был сосредоточен и неразговорчив, второй, наоборот, истосковался по «человеческому», как он говорил, общению. И так как встретить друг друга они не ожидали, то говорил больше второй.

— Поражаюсь твоему, Лысогорский, легкомыслию, но и восхищаюсь им. Твой дядя известный человек. Появился из Италии с целым поездом скарба и с какой-то свитой. Да ещё понавыписывал разных устройств и машин из Англии и Германии для улучшения хозяйства. Навьино перестроил в считаные недели. Отпустил своих деревенских бездельников на все четыре стороны. Правда, губернскому начальству теперь забота. Но — удивительная голова! А мужик — ты, брат, знаешь — подозрителен и ломать привычный порядок не любит. Слух пустили, что силой человеческой так, как он Навьино, не перестроишь, что занимается ведовством. Через то я с губернским полицмейстером к нему ездил, дело-то при всей вздорности из ряда вон выходящее. Вот на обратном пути заехал к Бергам, у них имение в здешнем уезде, но в немного другой стороне, и задержался. Счастлив, что встретил тебя! Пять лет с нашего выпуска миновало. Кстати, дядя твой привёз прелюбопытнейшую библиотеку, особенно по медицине, ботанике и биологии, и мне кое-что показывал. Демонстрировал работу разных изобретений. Дал в нашу честь обед. А какая у него там охота! Конечно, человек не без странностей. Но кто из наших усердных витязей просвещения не таков, а? Верно ли, что бедный Рожалин канул от скоротечной чахотки? Я всегда им восхищался. Где сам служишь? Я пока здесь — по особым поручениям при губернаторе, но особых поручений не так уж и много, сам знаешь. Вот дядю твоего навестил.

Однако Эспер торопился — надо было добраться до Навьина засветло и, поблагодарив встреченного однокашника за рассказ, подтверждавший, что дядя действительно ждал его в этой глуши и на этот раз встреча их была неизбежна, отправился в ямщицкий трактир при станции. Никто в такие дни никуда не ехал из Кесьминска, и возницы весело пили, не просыхая, уже вторые сутки. Однако на вопрос, не возьмётся ли кто за хорошую плату довезти до Навьина, все сразу посерьёзнели и поскучнели, словно с них сошёл хмель, и лишь один из них, икая, сказал, что поедет, но за плату тройную.

— А далеко ли по нынешним дорогам ехать?