— Ехать недалёко — вёрст двадцать пять.

Сказано — сделано. В полдень бричка с возницей, от которого всё ещё сильно разило, и с единственным пассажиром, вылетела с почтовой станции и довольно быстро отмахала первую дюжину вёрст. Эспер уже предвкушал, что скоро откроется вид на столь дорогие его сердцу дедовский дом, беседку, речушку Навку перед ними, как возница, словно подверженный внезапной перемене настроения, осадил коней, перевёл их на шаг, а потом и вовсе остановил бричку. Было видно, что обещание он дал во хмелю, а теперь хмель сошёл. Между тем местность, которую они проезжали, и та, что была видна впереди, не сильно отличались друг от друга, и найти сколько-нибудь разумный довод для внезапной остановки было нельзя.

— Прости, барин, дальше я не поеду. Как знаешь, а сил моих нет. Сам-то ты, барин, крещёный?

— Сам-то — да, — усмехнулся князь Эспер. — И что, далеко ещё до Навьина?

— Вёрст тринадцать. Если пойдёшь по дороге прямо, то будет поворот направо на Городище. А там и до Навьина рукой подать. Храни тебя Бог.

— Ладно, ладно, давай, — ответил ему ехавший, как показалось мужику, с некоторым раздражением, и, схватив свою лёгкую поклажу и дав ямщику только половину обещанных денег, спрыгнул на обочину.

— Ты уж прости, барин, если чем согрешил.

— Поезжай, братец. А у меня своя дорога.

На самом деле последний поворот на Навьино был ещё вёрст через семь. Там, за росшим чуть в стороне лесом и возвышавшейся над равниною Лысой горою, возле древних валов, от которых осталась лишь насыпь, и ютилось бедное сельцо Городище. Молодой князь шёл мимо горевшего багрецом и золотом, как писал в стихах своих Пушкин, леса, вдыхал запах осенней сырой земли и вдруг начал тоже испытывать род пиитического восторга, приходящего к нам вблизи дорогих, но довольно давно покинутых мест. В волнении он размахивал тростью сильнее привычного. Широкополая шляпа, просторный плащ, свёрнутый в трубу и застёгнутый ремнями плед, который был зажат под мышкой, маленький саквояж в левой руке придавали ему довольно диковинный вид. Городищенские мужики решили, что вот, наконец, сам чёрт в их края пожаловал, и, крестясь, потянулись из своих почти вросших в землю изб наружу с вилами и дубинами. Весёлое приветствие проходившего мимо — по интонации и выговору это был барин — сбило их с толку.

— Здравствуй, коли не шутишь, — мрачно ответили они и ещё долго смотрели вослед проходящему.

Полузаросшая, редко используемая дорога вела Эспера по осеннему лесу прочь от мрачного Городища. Наконец он вышел на расчищенное пространство. Река пересекала его, и по ту сторону располагались барский дом, беседка и какие-то новые, не знакомые ему строения. Он шёл уже два с половиной часа, но усталости не чувствовал, наоборот, близость цели придавала новых сил. И чем ближе он подходил, тем меньше узнавал Навьино.

У въезда в имение перед перегораживавшей речушку Навку кирпичной плотиной, которой тут прежде не было, выстроенной на манер римских мостов, только с наглухо заложенными арками, стояли две одинаковые стелы светло-серого камня с навершиями из металлических шаров — навроде тех стел с шарами, что видны по обе стороны Полицейского моста в Петербурге, — только шары эти казались приделанными позже, а сами стелы, судя по надписям внизу, на кубических фундаментах каждой, были изготовлены не к приезду Эспера, а свезены с какого-то недалёкого кладбища. Надпись на левой гласила:

Ей вторила надпись на правой:

На самих стелах не слишком умелым резцом деревенского мастера было высечено по нескольку египетских иероглифов, смысла которых Эспер не понимал, но сам вид таких стел посреди лысогорской глуши вызывал недоумение, которое только усиливалось от того, что над таким знакомым Эсперу по прежним годам двухэтажным каменным домом с опирающимся на колонны навесом вокруг первого этажа и увенчанной флагштоком башенкой над вторым этажом — развевалось серое полотнище, на котором был нарисован голый младенец с оливковой ветвью, идущий навстречу кольчатому змею, справа от которого было начертано заглавными буквами по-латыни: «GENIUS LOCI MONTIS CALVI»[24]. Дом с развевающимся флагом и стоящая чуть поодаль, вправо от дома и ближе к лесу беседка отражались в образованной плотиной запруде. Эспера не покидало ощущение, что он попал в чей-то, не свой сон, или в рассказ, уже от кого-то слышанный. Кажется, ещё и потому, что, переходя плотину, Эспер услышал возрастающие струнные звуки низкого и среднего регистров, лёгкие и вместе с тем тревожащие, иномирные, не умолкавшие до конца ни на мгновение, ибо слабый вечерний ветер уже дул над Навьиным. Как будто инструменты невидимых эфирных существ приветствовали его; но нет, никого не было видно. Скорее всего в беседке установили теперь эолову арфу. На свежевыкошенном лугу между плотиной и домом с поющей беседкой не было ни одного человека, но зато сидели или спокойно бродили короткошёрстые пятнистые собаки, настолько похожие друг на друга своим окрасом, чёрным и коричневатым, в лучах клонящегося солнца казавшимся золотистым, что Эспер подумал, что это должен быть один помёт от очень породистой суки. Эспер насчитал их семь. Собаки не то чтобы не реагировали на него, но при приближении стали садиться на землю, а уже сидящие или лежащие отворачиваться, как они отворачиваются в знак подчинения при приближении строгого хозяина или высшего, чем они сами, существа. Но если бы этим одним то, из-за чего стоило недоумевать, ограничивалось!

У тёмного мужика всё увиденное и услышанное должно было вызывать нечеловеческий трепет.

Звук эоловой арфы, доносившийся из беседки, возрастал. Эспер вошёл в открытые двери дома. Внутри было полутемно, хотя дом казался обитаемым. Те, кто в нём жил, вероятно, отлучились ненадолго, не заперев даже дверей, хотя Эспер не сомневался после увиденного, что войти в такой дом кто-нибудь посторонний едва ли решился бы.

Эспер услышал шаги и покашливание, и в полутьме возникла высокая фигура, лица которой он пока разглядеть не мог.

— Я ждал тебя со дня на день, — сказала фигура прежним, знакомым голосом дяди Адриана. — Ну, дай я тебя обниму, звезда моего вечера, — и прижал растерявшегося Эспера к груди.

Дядя сильно постарел. Он казался семидесятилетним, хотя и не дряхлым, но уже сильно пожившим своё: глаза стали водянистыми, из зрачков ушёл прежний их синий цвет, зачёсанные назад волосы поредели на лбу и стали совершенно пепельными, когда-то тёмные заломленные брови застыли теперь в вечном изумлении, свойственном пожилым людям, лицо покрылось мешковатыми морщинами, губы стали скорее поджатыми — итог множества свойственных возрасту разочарований, наконец, даже высокая и прежде статная его фигура стала как-то суше и сгорбилась. Белая, давно не стиранная сорочка была застёгнута на все пуговицы, горло замотано бланжевым платком, поверх сорочки был надет похожий на удлинённый сюртук турмалиновый халат. Эспер всё никак не мог привыкнуть к различию между тем, каким он помнил дядю, какие изменения в нём представлял себе по рассказам других все эти месяцы долгих невстреч, и тем, как выглядел князь Адриан, когда он встал прямо перед ним.