— Как тебе моя музыка? — продолжил Лысогорский-старший, видя замешательство Эспера. — Помогает скрасить уединение. Да и крестьяне соседские обходят теперь за семь вёрст.

— Ты живешь здесь один? — ещё больше изумился Эспер.

— Мужичков-то навьинских я, знаешь ли, отпустил. Как закончили улучшения и строительство: плотину, музыку в беседке, дом внутри, стелы вот эти при въезде, перестроили теплицы (я теплицы тебе покажу) — как всё миром мне сделали в месяц, так я им дал вольную. Но без земли. Да и зачем им земля? Они и подались всей деревней прочь: кто в Кесьминск на заработки, кто ещё далее. Дома стоят заколоченные. Да и лучше без них-то, без мужичков. Места уединённые, конец всех дорог. Никто не придёт, кроме дикого зверя. Но на такую оказию держу собак.

Эспер, чьё изумление не уменьшалось, продолжал молчать.

— Нет, конечно, дорогой племянник, не совсем один. При мне тут целая свита: повар-француз, живописец (он же архитектор), учившийся в Италии, садовники, прислуга опять же итальянская, которая всяко лучше русской, немец-врач; сейчас они поехали охотиться к Лысой горе. Ждать не стоит — возвращаются поздно. Не хочешь ли посмотреть дом?

— Конечно.

И хотя в комнатах было ещё достаточно дневного света, убывавшего медленно, дядя Эспера зажёг фосфорными спичками свечи, и они проследовали из сеней в прихожую и вскоре оказались в просторной с большими окнами гостиной, стены которой были оклеены ярко-синими, почти фиолетовыми обоями, по верхнему краю которых празднично и игриво пробегала широкая бумажная лента с золочёными краями, изображавшая кентавров, осёдланных вакханками с тирсами, вздыбленных кентавриц с лирами, плясуний с бубнами и с литаврами, то танцующих сами по себе, то ловящих в круженье друга. Запечатлевший этот хоровод был недюжинным рисовальщиком. Парусиновые шторы оказались подняты вверх, и яркий ещё свет лился сквозь плотно затворённые окна, однако дядя Адриан держал в левой руке канделябр с зажжёнными свечами, словно естественного света ему не хватало. У стен по-прежнему стояли невысокие дедовские шкафы осьмнадцатого столетия с плетёной металлической решёткой на дверцах, позволявшей касаться пальцами корешков книг (как Эспер любил это в детстве!); зато у противоположной стены комнаты красовались новый стол модного немецко-итальянского стиля в виде плоской чаши на массивной ноге, напомнивший Эсперу фонтан на Квиринальском холме, и несколько стульев с грифонами и лирами на спинках, как и стол, привезённых из-за границы. Комната деда на первом этаже показалась ему почти не тронутой и даже не была оклеена обоями. Поднялись на второй этаж, и там то, что когда-то именовалось дедовским кабинетом, было теперь украшено обоями темно-красного цвета, на которых рука всё того же талантливого художника нарисовала золотые театральные маски и порхающих птиц на манер помпеянских. Но всё, что составляло дедовскую собственность — кушетка для полуденного отдыха, заключённый в раму рисунок на стене, казавшийся загадочным в детстве (теперь Эспер понял, что это копия с древней свадебной фрески, виденной им в Альдобрандинской зале Ватиканской библиотеки), стол, несколько чернильниц, — всё это было на месте. К ним прибавилась только повешенная на противоположную стену, раскрашенная красным и жёлтым гравюра Шинкеля «Пожар Москвы», шкап с химическими составами в длинных и узких колбах, а на столе, как на мрачных изображениях кабинетов алхимиков, лежал теперь человеческий череп. Шторы в комнате были опущены, отчего она казалась темнее и загадочнее, чем была. Соседняя с кабинетом комната, которую он занимал младенцем вместе с матерью, была вся оклеена теперь тёмно-зелёными обоями и даже драконьей зелени обивка стульев и кушетки была подобрана им в тон. И, наконец, если подняться на самый верх, то можно было оказаться в башенке, над которой развевался так поразивший Эспера флаг. Вся внутренность её была окрашена золотой и коричневой краской разных оттенков — от тёмно-золотых стен и светло-золотых, почти лимонных перил входившей на башню лестницы до ступеней цвета майского жука. Когда взошли наверх, солнце уже пересекало черту горизонта, и даже свет, проникавший сквозь окна башни, был тёмно-золотым, потом жёлто-красным. Смеркаясь, остывая, свет становился почти коричневым, как и внутренность башни. Эспер почувствовал себя внутри гигантского ожившего иероглифа.

Однако зеркал в доме Эспер нигде не увидел. Видимо, пережившему такую стремительную перемену дяде совсем не хотелось глядеть в глаза собственному отражению.

— Ты, верно, устал с дороги?

— Ужасно, — улыбнулся Эспер впервые за всё время их странного разговора.

Когда он уже засыпал, через стену полузабытья до него донеслась французская, итальянская, немецкая, русская речь, отрывистая и неясная, словно собачий лай, и сознание Эспера затопило тревожным тёмным потоком без сновидений, в который обычно погружается человек, засыпая в месте, которого он давно стремился достигнуть, но какое оказалось совсем не тем, каким он его оставил много лет назад.

Проснулся он на следующий день около полудня. Было тихо и, видимо, безветренно — даже эолова арфа не пела, — только назойливо звенела крыльями о стекло тревожная деревенская муха.

Спал он на первом этаже в комнате деда; во всяком случае, он помнил с детства, что это была дедовская комната. На стене висела ещё одна памятная гравюра, изображавшая алхимическую трансмутацию — от зачатия в колбе, благословляемого коронованными отцом-Солнцем и матерью-Луной до образования волшебного эликсира. Эспер встал с кушетки, на которой он спал на крахмальных белых простынях и под пуховым стёганым одеялом — впервые за многие дни путешествия, — и вдруг почувствовал, что разница между ним и дедом может быть сейчас и не так уже велика. Вот он идёт в длинной, до полу ночной рубахе (в такой наверняка хаживал по дому и дед, пусть сильно старше его нынешнего) по деревянному чистому полу, слышит жужжание мухи, которое дед слышал десятилетиями в своём добровольном навьинском заточении, пока дети по зову долга и тщеславия заняты были чем-то для них очень важным во внешнем мире — а внешний мир этот нёс стареющему князю Василию Степановичу новые разочарования; вот он берёт с дедовского стола до сих пор лежащий на нём нож для разрезания бумаги, попросту стилет, который ему трогать в младенчестве строго воспрещалось; вот, накинув халат летом или полушубок зимой, выходит в приусадебный огород, вот беседует с воображаемым управляющим; вот под вечер при свечах возвращается к своим французским книгам, из русских читает исключительно Татищева, а ещё временами заглядывает в греческую «Илиаду», а пуще того в «Одиссею» (Эспер с детства помнил эту украшенную усиками значков и ударений насекомообразную запись эллинской речи). А что же нож? Нож лежит себе на столе, как лежал там и двадцать, и тридцать лет назад. Все книги в дедовской библиотеке, до сих пор заполняющей шкафы в гостиной на первом этаже, были разрезаны и прочитаны, писем дед под конец жизни почти не получал. Да и в Навьино их доставляли из Кесьминска только по случаю: иное могло пролежать на тамошней почтовой станции неделю-другую.

Завтрак давно ждал Эспера в гостиной и уже успел остыть. Состоял он из одного блюда, состав которого было определить трудно. Мягкие, как бы мясистые светлые волокнистые кусочки были перемешаны с продолговатыми полосками тушёных овощей и густо политы сладковатой приправой. Тут же стояли графин с янтарной наливкой и продолговатая рюмка на тонкой ножке. И Эспер не удержался — отведал хмельной, но бодрящей наливки.