Жутко. Закрываю окно и бегу к постели. Щупаю у себя пульс и, не найдя на руке, ищу его в висках, потом в подбородке и опять на руке, и все это у меня холодно, склизко от пота. Дыхание становится все чаще и чаще, тело дрожит, все внутренности в движении, на лице и на лысине такое ощущение, как будто на них садится паутина…

Я прячу голову под подушку, закрываю глаза и жду, жду… Спине моей холодно, она точно втягивается вовнутрь, и такое у меня чувство, как будто смерть подойдет ко мне непременно сзади, потихоньку…

– Киви-киви! – раздается вдруг писк в ночной тишине, и я не знаю, где это: в моей груди или на улице?

– Киви-киви! (7: 301).

Вот почему даже там, где мы имеем дело с настоящими, то есть очевидно не укладывающимися в рамки жизнеподобия, снами, эти сны не выбиваются из общего тона изображения действительности. Уже упоминался сон из «Каштанки», лишенный признаков сна. В рассказе есть другой сон:

Ей приснились две большие черные собаки с клочьями прошлогодней шерсти на бедрах и на боках; они из большой лохани с жадностью ели помои, от которых шел белый пар и очень вкусный запах; изредка они оглядывались на Тетку, скалили зубы и ворчали: «А тебе мы не дадим!» Но из дому выбежал мужик в шубе и прогнал их кнутом; тогда Тетка подошла к лохани и стала кушать, но как только мужик ушел за ворота, обе черные собаки с ревом бросились на нее, и вдруг опять раздался пронзительный крик (6: 441).

В отличие от первого, этот сон, при всем жизнеподобии, символичен: за «черными собаками» угадывается присутствие смерти. Однако вот как близость смерти переживается в той же главе Каштанкой наяву: «Тетке было страшно. Гусь не кричал, но ей опять стало чудиться, что в потемках стоит кто-то чужой. Страшнее всего было то, что этого чужого нельзя было укусить, так как он был невидим и не имел формы» (6: 442). Легко ли без соответствующей маркировки определить, какой из этих фрагментов принадлежит сфере сна, а какой – реальности?

Снова непосредственный сон – теперь из «Степи»: «Тит на тонких ножках подошел к постели и замахал руками, потом вырос до потолка и обратился в мельницу. О. Христофор, не такой, каким он сидел в бричке, а в полном облачении и с кропилом в руке, прошелся вокруг мельницы, покропил ее святой водой, и она перестала махать» (7: 90). А за несколько страниц до этого – реальность:

Глаза опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров, с закрытыми лицами, поникшими головами и с тяжелою поступью. Они казались печальными и унылыми, погруженными в раздумье. Быть может, шли они за обозом не для того, чтобы причинить вред, но все-таки в их близости было что-то ужасное (7: 87).

Еще один пример – из «Попрыгуньи»:

Время тянулось ужасно долго. Ольга Ивановна лежала одетая в неубранной с утра постели и дремала. Ей чудилось, что вся квартира от полу до потолка занята громадным куском железа и что стоит только вынести вон железо, как всем станет весело и легко (8: 29).

Сон героини (заметим при этом, что она не спит, а только дремлет, и «кусок железа» ей не снится, а «чудится»), переходя границу жизнеподобия, все же не переступает границ реальности, какой она предстает – через восприятие Ольги Ивановны – в той же главе наяву: «Стены, потолок, лампа и ковер на полу замигали ей насмешливо, как бы желая сказать: “Прозевала! прозевала!”» (8: 30). Вполне сновидческим выглядит и описание в одной из предыдущих глав: «И казалось, что роскошные зеленые ковры на берегах, алмазные отражения лучей, прозрачную синюю даль и все щегольское и парадное природа сняла теперь с Волги и уложила в сундуки до будущей весны, и вороны летали около Волги и дразнили ее: “Голая! голая!”» (8: 17). Сам же образ «громадного куска железа» может быть сопоставлен со «страшным громадным белым медведем» как воплощением безжалостной внешней силы – образом, который в сознании героини из «Анны на шее» (1895) (и уже не во сне, а наяву) надвигается на «слабых и виноватых» (9: 166–167).

Итак, если сны у Чехова обычно не выделяются по тону и духу из общего фона действительности, то действительность в восприятии героев настойчиво наделяется признаками сновидения. Поэтому, в частности, оказывается возможным переосмысление сна как действительности и действительности как сна. Так происходит в рассказе «В ссылке»:

Рыжий глинистый обрыв, баржа, река, чужие, недобрые люди, голод, холод, болезни – быть может, всего этого нет на самом деле. Вероятно, все это только снится, – думал татарин. Он чувствовал, что спит, и слышал свой храп… Конечно, он дома, в Симбирской губернии, и стоит ему только назвать жену по имени, как она откликнется; а в соседней комнате мать… Однако, какие бывают страшные сны! К чему они? Татарин улыбнулся и открыл глаза. Какая это река? Волга? (8: 47–48).

Еще более показательный пример – в рассказе «На подводе». В исходной точке повествования героиня оторвана от прошлого, даже «отвыкла вспоминать» о нем: «Когда-то были у нее отец и мать, жили в Москве, около Красных ворот, в большой квартире, но от всей этой жизни осталось в памяти что-то смутное и расплывчатое, точно сон» (9: 335). На другом конце цепи: «Да, никогда не умирали ее отец и мать, никогда она не была учительницей, то был длинный, тяжелый, странный сон, а теперь она проснулась» (9: 342). Такова кульминация рассказа, но не его финал. В самых последних строчках героиня снова просыпается (а можно было бы сказать – снова погружается в сон). Она возвращается к прежнему, но можно ли однозначно сказать куда – из сна в реальность или из реальности в сон? У Чехова есть загадочная запись, которую можно считать ответом на этот вопрос: «И мне снилось, будто то, что я считал действительностью, есть сон, а сон есть действительность» (Записные книжки; 17: 156).

«Не спишь, но видишь сны»: визионеры

Игорь спит, Игорь бдит…

Слово о полку Игореве

Образ