Я скоро сделаю лучшую газировку в мире. Рано или поздно я разбогатею. А как разбогатею – весь здравпункт куплю.

Следующим был Жун Сятянь. Он встал и сказал Сморчку Хэ:

– Я готовлюсь к свадьбе, я сейчас приведу в дом Ли Дань, иначе эта сучка сбежит!

Как только Жун Сятянь ушел, Жун Цютянь тоже не смог усидеть на месте и пробормотал:

– Я еще не дописал письмо в Центральный военный совет. Когда придет тайфун, почтовое отделение даже письмо не сможет отправить…

Когда они оказались далеко, Жун Дунтянь разорался:

– Мои лягушки… Я должен всю ночь трудиться. Без денег ничего нельзя сделать!

Мир оказался более безжалостен, чем я предполагала.

Жун Дунтянь сказал мне:

– Остаться нужно тебе, потому что тебе нечем заняться.

Сморчок Хэ также сказал мне:

– Да пусть идут, а ты непременно останься.

Про себя я подумала, почему сейчас должна оставаться я? Если мне нечем заняться, то что я могу сделать здесь? Более того, завтра рано утром я уеду отсюда, а мне еще нужно собрать вещи и приложить последние усилия, чтобы вернуть Цици.

Но я послушно уселась на скамейку, где только что сидели те четверо, сжимая в руке два золотых зуба и не смея разжать руку, потому что боялась, что стоит ее разжать – и они исчезнут, а в глубине души по-прежнему верила: жизнь и смерть Жун Яо зависят от этих двух золотых зубов.

Псих, которого принес тайфун

В Сунчжэне, городе в пятидесяти километрах от Даньчжэня, есть психиатрическая больница. Никто в городе никогда не попадал в нее. Но во время перебранки люди любили говорить: уж не из Сунчжэня ли собеседник подоспел? Долгое время в Даньчжэне никогда не было недостатка в визитах замызганных, пребывавших в трансе людей. Во времена «культурной революции» таких было еще больше, и мужчин, и женщин. Все думали, что они сбежали из психиатрической больницы Сунчжэня (женщина, которая, по легенде, родила меня, тоже могла сбежать оттуда). Но долго они в Даньчжэне не задерживались, потому что местные жители питали к душевнобольным исключительное отвращение. Однажды кто-то облил керосином неизвестного человека-лунатика и сжег его заживо, превратив в пережаренную лягушку, а потом велел Жун Яо на плечах отнести его к реке и похоронить, и никто не посчитал, что в этом есть что-то неподобающее. Но было одно исключение, и это – Чжао Чжунго. Три года назад после наводнения люди вычищали ил, мусор и застоявшуюся воду и внезапно обнаружили, что в Даньчжэне появился еще один человек. Высокий мужчина, одетый в толстую телогрейку – несмотря на жару. Покрытая засохшей грязью телогрейка висела на нем клочьями и источала зловоние. Люди не могли его рассмотреть, потому что его лицо закрывали спутанные волосы. Но даже я поняла, что он был не из местных и что его сюда занесло бурей. Он целыми днями сидел у помойки возле мясных рядов напротив кинотеатра, время от времени вставая, чтобы выковырять что-нибудь из мусора и запихнуть это в рот. Остальное время он спал, прислонившись спиной к стенке помойки, и не шевелился. Палящее солнце было против него бессильно. Некоторые думали, что он загорел до смерти, и выливали на него ведро холодной воды, отчего он вздрагивал и начинал шевелиться. Кто-то хотел выгнать его из Даньчжэня, но он не шевелился и позволял себя избивать. Жун Цютянь приказал своей собаке напасть на него, чтобы напугать, но и тут он остался безучастен. Столкнувшись с тем, кто не боится смерти, или же с тем, кто не знает, что такое жизнь и смерть, они вынуждены были сдаться. Потому что поняли: этот человек, который жил, питаясь отбросами, был безвреден, он не воровал и не представлял угрозы общественной безопасности, не говоря уже о том, чтобы приставать к женщинам. Раз уж наводнение принесло его в Даньчжэнь, значит, на то была своя причина. Так прошло более полугода, и все, кажется, привыкли к тому, что в Даньчжэне стало на одного жителя больше.

Однажды Жун Яо обнаружил проблему. После сильного дождя он опознал железную плошку в руке бездомного, дочиста отмытую дождем. Видавшая виды плошка была покрыта множеством шрамов, и надпись на ней стала неразборчивой. Но Жун Яо узнал ее с первого взгляда. Высвободив лицо бездомного из спутанных волос, он сумел смутно разглядеть черты этого лица и с некоторым недоверием окликнул его: «Чжао Чжунго». Человек, чье имя действительно было Чжао Чжунго, пробормотал себе под нос:

– Я узнал тебя давным-давно, но тебе потребовалось полгода, чтобы узнать меня.

У Чжао Чжунго были две ноги, но обе хромые, и ходить он не мог. Никто из нас не знал, как он смог попасть в Даньчжэнь. Неужели его принесло бурей, как все и предполагали? Говорили, что торнадо может за одну ночь перенести все население Даньчжэня в Америку. Некоторые на полном серьезе ждали такой торнадо: каждый раз, когда приходил тайфун, Ли Цяньцзинь, старый «правый» с культстанции, стоял с голым торсом посреди футбольного поля, раскинув руки, словно готовясь взлететь. Кто-то спросил его: «Если ты ничего не возьмешь с собой, то прилетишь вот в Америку и будешь торнаду пить?»[18]. Ли Цяньцзинь ответил, что не нужно ничего брать с собой, в Америке все будет – и еда, и вода, и развлечения.

Чжао Чжунго не спешил отвечать, он замазывал всю внешнюю сторону железной плошки грязью и трудился до тех пор, пока надпись стало нельзя различить.

Жун Яо вновь позвал: «Чжао Чжунго!»

Только тогда Чжао Чжунго поднял на него глаза:

– Ты больше не сможешь меня узнать, а я уйду со следующей бурей.

Взвалив Чжао Чжунго на спину, Жун Яо принес его домой. Все равно что кусок дерьма притащил.

Жун Яо положил Чжао Чжунго в угол двора, стащил с него всю одежду и искупал. Чжао Чжунго сидел как истукан, скрестив калечные ноги, не шелохнувшись, при этом без всякой стыдливости, с совершенно спокойным видом. Жун Яо энергично тер его с головы до ног, и толстые-претолстые слои грязи неохотно покидали его тело, утекая, как жидкая глина, и застаиваясь в водостоке. За весь день Жун Яо потратил на Чжао Чжунго семнадцать ведер чистой воды и кусок совершенно нового туалетного мыла «Цяньлигуан». Кроме того, он обрил ему волосы, обнажив голову, половину которой украшала здоровенная ангиома. Одежда Жун Яо смотрелась на нем чрезвычайно тесной и бедной, но он наконец стал похож на человека.

– Вы! – сказал нам Жун Яо крайне строгим тоном. – Мне все равно, что вы относитесь ко мне как к врагу, но не смейте быть неучтивыми к нему. Кто будет плохо с ним обращаться, я тому по первое число задам!

Жун Яо