каждый день лично приносил Чжао Чжунго лучшие яства и от всей души просил извинить за убогую еду. А Чжао Чжунго открывал рот и ел, уверенно и смело, ни капли не церемонясь. Жун Яо казалось, что не хватает чего-то еще. Оглядевшись по сторонам, он вдруг снял два колеса со своего ненаглядного сломанного велосипеда и смастерил для Чжао Чжунго примитивную инвалидную коляску. Несмотря на простую конструкцию и уродливую форму, у коляски был чрезвычайно прочный каркас, сваренный из нескольких железных прутьев. Сидя в ней, Чжао Чжунго мог праздно колесить по двору. Мы не обращали на него внимания, но он первый здоровался с нами. Я ненавидела его уродливую половину головы, похожую на половинку засохшей восковой тыквы. Жун Чуньтяню и остальным он тоже не нравился. Потому что с того дня, как Чжао Чжунго вошел в наш двор, он как будто стал его хозяином и, словно старый дед, распускал сплетни и отвешивал ехидные замечания по поводу нашего поведения. Мы с ним не общались, и ему становилось скучно. Большую часть времени он скрывался в тени дерева в углу двора, дремал в инвалидном кресле, а иногда даже крепко засыпал, склонив голову набок, и капающие из его раскрытого рта, как из незакрывающегося крана, слюни собирались в длинную свисающую нить. Его окружали бесчисленные мухи, и его лицо предоставляло им место для бесконечного праздника живота. А калечные ноги, которые высовывались из-под одежды, казались совершенно лишними. Иногда по вонючей сточной канаве к ногам Чжао Чжунго подкрадывались наглые крысы и грызли струпья на его подошвах, а Чжао Чжунго был словно без сознания, и под обглоданными струпьями показывались белые кости, выглядело чудовищно. Я не могла этого выносить и шла отгонять крыс, чем будила Чжао Чжунго. Он смотрел на меня настороженно и с неприязнью, что очень расстраивало меня. Чжао Чжунго днями не мылся, никогда не чистил зубы, а его тело пахло как выгребная яма, и ладно бы только это – невыносимым было то, что он жрал в три горла и при этом утверждал, что не наедается. Он бесцеремонно отнимал у нас еду, Жун Яо в первую очередь заботился о нем, и в семье это вызывало всеобщее возмущение. Но никто из нас не хотел раздражать Жун Яо. Мы занимались своими делами, как будто трудились над чем-то эпохально важным, а до всяких насущных мелочей нам и дела не было.

Кроме Жун Яо, почти никто не знал прошлого Чжао Чжунго. Даже сам Жун Яо не мог внятно ничего рассказать. Несколько раз Жун Чуньтянь спрашивал его, кто этот северянин? Жун Яо не отвечал. Однажды Жун Чуньтянь никак не мог уняться и непременно решил выведать настоящую личность Чжао Чжунго.

С тех пор как мы выросли, Жун Яо редко выходил из себя, но в этот раз он заорал на Жун Чуньтяня: «Папа ваш родной!»

Жун Чуньтянь почувствовал себя пристыженным и униженным и шагнул вперед, чтобы сбить Жун Яо с ног. Большая битва была неизбежна. Когда они начали ссору, весь Даньчжэнь заходил ходуном, как будто они собирались разрушить город. Цици не выдержала испуга и спряталась под кроватью в крысиной норе, заброшенной много лет назад, и мне потом пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы вытащить ее оттуда. Жун Яо отступил на пару шагов, подобрал железный прут, оставшийся после изготовления коляски, и был готов в любой момент ударить им врага, если тот решит на него наброситься. Жун Сятянь был чуть хладнокровнее и удачно схватил Жун Чуньтяня за левую руку. Война внезапно завершилась.

Иногда я понимала такое позерское и выпендрежное противостояние как «фальшивый бой». Конечно, случались у них и настоящие бои. В прошлом году, тоже накануне бури, Жун Чуньтянь казался необычно раздражительным, и они с Жун Яо по какой-то причине разругались. После пары фраз в ход пошли кулаки. Хотя вместо правой ноги у Жун Чуньтяня был протез, он обладал недюжинной силой – в свое время, чтобы без билета посмотреть фильм с Лю Сяоцин в главной роли, он собственным телом пробил стену кинотеатра. Жун Яо был повержен на землю, из уголка его рта побежала кровь. Жун Сятяня рядом не случилось, а Жун Дунтянь никогда не лез в их дела, поэтому делал вид, что ничего не произошло, и сосредоточился на резне лягушек. Я подошла, чтобы помочь Жун Яо подняться. А Жун Яо вдруг пнул меня и велел убираться. Уязвленный живот немного болел, и я больше не заботилась о Жун Яо. Под карнизом дома я преградила путь армии муравьев, такой длинной, что конца ей не было видно. Непонятно, откуда они пришли, но направлялись они в мою комнату, один за другим, организованно и грандиозно, это был форсированный марш не на жизнь, а на смерть. Противным было то, как они проходили через порог моей комнаты, к краю кровати, а затем исчезали в промежутке между двумя стенами, как будто победным маршем шествовали по ничейной земле. Досадуя, я решила им помешать, но не смогла преградить их решительный марш. Они всего лишь чуть-чуть побегали в панике и вскоре восстановили прежний порядок. Должно быть, они отправлялись на войну или бежали после разгрома. Немного помаявшись, я обернулась и посмотрела, что происходит. Жун Яо исчез, и на земле не осталось никаких следов борьбы. Казалось, вовсе ничего не произошло. Мы были как муравьи, каждый пошел по своим делам. Приближался шторм, и кроме жизни всем остальным можно было пренебречь.

На самом деле Чжао Чжунго не любил весь день проводить во дворе. Иногда Жун Яо вывозил его на прогулку по улице, толкая коляску перед собой, и люди в городе наперебой допытывались, кто ему этот Чжао Чжунго? Жун Яо уходил от ответа, пытаясь обманом миновать заставу.

– Он такой же, как Жун Чуньтянь и остальные. Я его подобрал и вырастил. Между ними нет никакой разницы, – говорил он.

Никто в Даньчжэне не верил, что Жун Яо – настолько добрая душа, чтобы забрать домой пожилого нищего. Однако никто также не сомневается, что он человек милосердный. Он одного за другим подобрал шестерых брошенных младенцев и вырастил пятерых из них, нахлебавшись при этом горя. Когда-то это было до невозможности трогательной историей, но потом Жун Яо стал немного раздражать народ, и никто больше не хвалил его немеркнущих заслуг. Мы должны были быть ему благодарны за добро, но мы не были благодарны. Когда я была еще маленькой, Жун Яо каждый день напивался низкопробным пойлом с винодельни «Фэнсань», а потом приходил домой и без разбора бил и ругал нас, угрожая порубить на куски и скормить