– Опять-таки это правда, – сказал Рыцарь Стола, – ведь Бог стоит за всем, что происходит.

– В таком случае, – сказал Сервантес, – ради нашего любимого хозяина таверны и во имя твоей веры в твое видение давай обсудим распределение подаяний. Я заметил, что блюдо для них уже поставлено, – и Сервантес указал на блюдо с горой мелких монет, – и уже переполнено лептами.

– Неужели? – сказал Рыцарь Стола. – У меня времени не было думать о подобном, я оберегал свое видение. Ты советуешь распределить подаяния между их подателями и положить им конец?

– Нет-нет, – сказал Сервантес, – ведь это было бы равносильно своего рода богохульству, ибо подаяния – знак, что мы почитаем Бога. Если Он счел уместным сотворить святилище в самой посещаемой таверне здешних мест, не посмеем же мы сказать, будто Бог совершил ошибку. Я предлагаю, чтобы подаяния собирал хозяин таверны на расходы по поддержанию этого нового святилища в надлежащем виде. Он хороший человек и обеспечит здесь чистоту, а также кров, пищу и напитки для бесчисленных пилигримов, которые, конечно, устремятся поклониться этому месту.

– Вижу, – сказал Рыцарь Стола, – что Бог наделил тебя предприимчивостью в обретении новых способов почитания Его в земной юдоли.

– Остается только удивляться, – сказал Сервантес, – что мне не удается воспользоваться ею для обеспечения себя самого.

– Извини меня, – сказал Рыцарь Стола, – но я замечаю, что архангел Михаил зашевелился. Возможно, я настолько увлекся нашей беседой, что перестал воздавать должное внимание моему видению.

– Так я оставлю тебя, – сказал Сервантес, – и захвачу это блюдо с подаяниями, согласно нашему уговору.

Однако когда Сервантес вернулся во вторую залу, предназначенную для бражничества, он не нашел там тихой гармонии. Хозяин таверны загораживал вход и размахивал солидным вертелом.

– Вы что, серьезно думаете, – яростно увещевал он толпу клиентов, – что можете покинуть заведение, не воздав ему должного?

– Заведение это – обитель зла и притон ползучих гадов, – сказал регулярник. – Мы не можем больше терпеть стыд, что были постоянными его посетителями.

– Стыд! – взревел хозяин таверны. – Так вы же вспоены на пиве и спиртном, а коли о стыде зашла речь, юный сеньор Эльвио, так припомните, как вы с ума сходили по этому заведению, даже брались помочь его покрасить!

– Пути греха коварны, вот каким образом я приобщился этому приюту зла, – сказал тот, которого звали Эльвио.

– Во-во! – воскликнул в толпе кто-то еще. – И поэтому нам требуется уйти отсюда.

– Ну, такой толпы дураков и шутов моя таверна еще не видывала, – сказал ее хозяин. – Если бы не шишка на голове купца, вам бы не захотелось уйти. Ведь это он надоумил вас, будто таверны – зло.

– А вот и нет, – сказал один из регулярников, – хотя такой его вид и его рассказы про видение и правда преисполнили нас всех великой набожностью.

– И с каких это пор она гонит человека вон из таверны? – спросил ее хозяин.

– Поистине не она, – сказал еще кто-то, – но таверны делают из людей бедняков.

– А! – с торжеством сказал хозяин таверны, потрясая вертелом. – Вы вспомнили про грех, потому что ВСЕ ДО ЕДИНОГО ДОЛЖНЫ МНЕ ДЕНЬГИ! – закричал он во весь голос.

– Поистине нет, – сказал из толпы «поистинник», – но те немногие деньги, которые у нас были, ушли на подаяния.

– Небеса, да и только! – сказал хозяин таверны, все больше разъяряясь. – Из-за малого подаяния вы уже не можете заплатить за выпивку?

– А разве мы были бы должны тебе деньги, – сказал Эльвио, – если бы не были бедны? – Регулярники дружным хором согласились с ним. – А ты никак, – продолжал Эльвио, – решил сделать нас еще беднее, таская этот вертел?

– Этот вертел, – сказал хозяин таверны, – служит для самозащиты. Ведь если бы мои мольбы действительно вас обозлили, вы могли бы мне руки-ноги повыдергивать.

– Мольбы там или не мольбы, – сказал Эльвио, – уйти мы должны, потому что деньги за выпивку мы потратили на подаяния.

Тут вмешался Сервантес и сказал, что он нашел решение, которое обсудил с Рыцарем Стола.

– А потому это блюдо с подаяниями, которые вы все без всяких условий пожертвовали Рыцарю Стола, перейдет к нашему другу, хозяину таверны, – сказал Сервантес. – Он затем потратит их на обеспечение кровом, едой и питьем всех странников, которые посетят наше святилище.

– А эти пилигримы и странники включают и нас? – спросил Эльвио.

– Вы сливки из сливок, – сказал Сервантес. – Досточтимый хозяин таверны при святилище Рыцаря Стола, прими дары сих пилигримов.

И он протянул хозяину таверны блюдо с подаяниями.

– Охотно, – сказал хозяин таверны. – И, кстати, у меня припасено много еды и напитков, которые можно подать сию же минуту, а эти подаяния более чем оплатят их.

Вот так таверна стала святилищем Рыцаря Стола, и хозяин таверны собирал на блюдо у самого входа подаяния для своих клиентов. И всем было известно, что дела у хозяина таверны идут преотлично и что много пилигримов приходят посмотреть на Рыцаря Стола и поговорить с ним про его видение архангела Михаила.

Шепотки, завистливость и другие культурные начинания

Герцогиня в конце концов все-таки прочла стихи, которые ей оставил Онгора. Томик был тоненький, и читала она недолго. Привкус легкости в них против воли привел ей на память по контрасту любовь ее мужа к эпическим и военным поэмам, многие из которых он знал наизусть. Он даже декламировал ей непристойные лагерные песни своих солдат, не щадя ее утонченности, следя, как она вздрагивает от неприличных слов и выражений. Он пел и декламировал их так, чтобы она могла без труда понять их смысл. Почему, спросила она как-то, они так омерзительно грязны? «Если бы тебе пришлось маршировать всю ночь под дождем и на пустой желудок, – ответил он ей, – ты скоро начала бы находить облегчение, понося в песне волосатые задницы своих врагов». Но частица тревоги в ней осталась. Эффективность непристойных стихов как выход для чувств – да, бесспорно. Для мужчин, да. Их более грубые чувства и эмоции требуют обуздания. Пороховая бочка, да, бесспорно. Ее пугала злобность, а не грубость. Некоторые изобретательные описания даже смешили ее. Но их эстетичность? Использование слов для атаки? Так уж ли это необходимо? Муж заметил ее тревогу. «Ты храбра, – сказал он тогда, – и потому мне нравится испытывать тебя беспощадными жестокостями моей профессии».

«Да, – сказала она тогда, – но каким образом можешь ты говорить этими словами со своими солдатами и разделять с ними их чувства, если их вообще можно назвать чувствами, и при этом не свести себя на уровень животного?»

«Я обитаю в двух мирах, – сказал он, – и потому наша любовь обретает особую пикантность. Я приношу рассказы о моих приключениях, о пережитом мною, и всякий раз будто снова завоевываю тебя».